Стоящий над ней мужик в черном брезентовом бушлате с нашивками все тряс и тряс ее за плечо, в лицо заглядывал и губами шевелил непонятно. А потом у нее слух прорезался, резко и сразу, она даже вздрогнула от воя сирен и людских криков и еще крепче прижала к себе дрожащее тельце.
– … Да не жми так ребенка, раздавишь! А где там скорая, не приехала еще? Ну ты даешь, мамаша… В рубашке, считай, родилась, раз жива осталась. И дите спасла…
Потом подняли ее с земли под руки и повели куда-то в сторону, прочь из этого проходного двора, и она все сопротивлялась и пыталась объяснить кому-то, что ей бы домой лучше попасть, что он, дом-то, совсем рядом, только через арку пройти… Потом она сидела на каком-то неудобном то ли стульчике, то ли ящичке, и незнакомая женщина с грустными перепуганными глазами обрабатывала ей рану на лбу, неумело тыча в нее большим ватным, сильно пропитанным йодом тампоном, и пальцы у нее были все в йоде, и сильно дрожали, и вся она сотрясалась нервно и причитала-пришептывала при этом что-то жалостливо-невразумительное. И непонятно было, то ли Таню ей так жалко, то ли свое нервное потрясение она так тяжело переживает… А потом, отодвинув женщину с ватным тампоном в сторонку, подсел к ней мужик в черном бушлате с нашивками, улыбнулся ободряюще, доверчиво глянул прямо в глаза.
– Гражданочка, это ваша сумочка, я правильно определил? – протянул он ей грязную, затоптанную чужими ботинками сумку. – Простите, но у вас там раздавилось все…
– Пирожные… – тихо объяснила ему Таня, с удивлением прислушиваясь к своему хриплому голосу. – Там пирожные были для бабушки…
– Ну да, ну да… – покивал мужик в бушлате. – Да, конечно… Зато паспорт ваш, гражданочка Селиверстова, совершенно не пострадал. И слава богу. Да вы не волнуйтесь так, все уже позади… Вы скажите: чей это у вас ребеночек на руках? По паспорту никакого у вас ребеночка пока не числится…
– Его… Его из машины выкинули… Прямо мне под ноги… Я домой шла, и вдруг машина на меня едет… А потом… Потом…
– Машина незнакомая?
– Что?
– Ну вы раньше эту машину видели где-нибудь? Чья она?
– Нет, не видела… Не знаю… Говорю же – иду, а она на меня едет… А потом дверь быстро открылась, и ребенок выпал… Не сам, а будто его вытолкнули…
– Господи, час от часу не легче… – тяжко вздохнул мужик. Оглянулся, крикнул кому-то:
– Иваненко! Займись давай ребенком, его надо в детскую больницу перевезти… И где эта долбаная скорая? Почему до сих пор не едет?
– Так пробка на проспекте, Михал Иваныч… Сами ж про оцепление команду дали… – возник перед Таниным лицом еще один мужик, совершенно такой же, как и первый. С таким же ободряющим взглядом, с такими же нашивками на бушлате.
– Да без тебя знаю, что пробка! – огрызнулся сердито тот, который был Михал Иванычем. – Пусть как-то по дворам тогда пробираются! Или пешком бегут! Тут дети в пострадавших, понимаешь ли, а они сидят, задницу от машины оторвать не могут!
– А ребенок что, ранен? – испуганно спросил Иваненко у Тани.
– Нет, он не ранен, напуган просто… – затрясла она головой. И совершенно зря затрясла, потому что сдвинулись вмиг с места перед ней оба мужских лица, Михал Иваныча и Иваненко, и закружились в хороводе по кругу, догоняя одно другое, временно совмещаясь, а потом снова распадаясь и дробясь на четыре лица, на шесть, на восемь…
– Э, девушка… Чего это с вами? Вы не заваливайтесь, подождите, сейчас врачи приедут… – вовремя подхватил ее под локти Иваненко. – Давайте-ка я ребенка подержу. У вас сотрясение, наверное, сильное. Голова кружится, да?
– Нет-нет, все в порядке. Не надо. Я сама… – тихо проговорила Таня, ощутив под рукой, как вздрогнула спинка прижавшегося к ней ребенка. – Нет у меня никакого сотрясения. Испугалась просто. Мне бы лучше домой…
– А вообще, вы и правда легко отделались, – доверчиво улыбнулся ей Иваненко, – повезло вам, если можно так сказать. Могло осколками сильно шарахнуть, живой бы не остались. А до вас так, ерунда какая-то долетела. Остальное все мимо. В рубашке вы родились. Счастливая…
– А… те, кто в машине был… они… что?
– Понятно что. Кстати, сколько их там было?
