– А может, человек какой? – снова спросил сам себя вслух Сергеич, всматриваясь.
На мгновение показалось, что воздух прозрачнее стал.
«Ну а что еще там может быть? – подумал. – Был бы бинокль, все б разглядел! Да грелся бы уже в домашнем тепле… А может, у Пашки бинокль есть?»
Повели теперь ноги его вслед мыслям – к Пашке. Позади осталась обойденная по краю воронка от снаряда возле дома Митьковых. Дальше по Шевченко – по следу недавно проезжавшей машины, про которую мог Пашка и правду, в конце концов, сказать, а мог и соврать – с него станется!
– У тебя бинокль есть? – не поздоровавшись, спросил у врага детства, открывшего дверь.
– Есть, а тебе зачем? – Пашка, похоже, тоже решил не здороваться: к чему лишние слова произносить?
– Там с моей стороны на поле лежит что-то. Может, и труп!
– Щас! – Глаза у Пашки загорелись вопросительным огоньком. – Подожди!
Воронка у дома Митьковых осталась позади.
Сергеич на ходу посмотрел на небо – показалось ему, что уже темнеет, хотя даже самые короткие зимние дни не заканчиваются в половине второго! Потом бросил взгляд на массивный старый бинокль, болтавшийся на коричневой кожаной ленте на выпяченной кожухом вперед груди Пашки. Грудь кожуха, конечно, так бы не выпячивалась, если бы тот не завернул внутрь овчинные отвороты воротника. Сам воротник стоял забором вокруг тонкой шеи, ответственно защищая ее от морозного ветра.
– Ну, где? – Пашка приставил бинокль к глазам, как только остановились они на краю огорода.
– Туда вон смотри, прямо и чуть направо, на подъеме! – Сергеич указал рукой.
– Так-так-так, – приговаривал Пашка. – Ага! Вижу!
– И что там?
– Труп военный. А вот чей? И где ж его шеврончики? Не, не видно. Неудачно лег!
– Дай посмотреть! – попросил Сергеич.
Пашка снял бинокль с шеи, протянул.
– Держи, пчеловод! Может, у тебя глаз острее!
То, что темным издалека казалось, при приближении вышло зеленым. Мертвец лежал на правом боку, затылком к Малой Староградовке, а значит, лицом к украинским окопам.
– Че видишь? – спросил Пашка.
– Че вижу? Лежит. Мертвый. Солдат. Хрен его знает чей! Может, тех, может, этих!
– Ясно, – Пашка кивнул, и голова его внутри поднятого высокого овечьего воротника своим движением вызвала у Сергеича, уже отнявшего от глаз окуляры бинокля, улыбку.
– Ты чего? – подозрительно спросил Пашка.
– Да ты как колокол перевернутый в своем воротнике. Голова больно маленькая для такой роскоши!
– Какая есть, – огрызнулся Пашка. – Зато в маленькую голову пулей попасть сложнее, а в большую, как у тебя, и с километра не промахнешься!
Протопали они вместе через сад-огород-двор до калитки на Ленина. Молча, друг на друга не глядя. Там Сергеич попросил Пашку на пару деньков бинокль ему оставить. Тот оставил. И к переулку Мичурина пошел, не оглядываясь.
Ночью Сергей Сергеич не от своего холода поднялся, а от чужого, приснившегося. Точнее, приснилось ему, что он солдат. Убитый и на снегу брошенный. И мороз страшный вокруг. Мертвое тело и так коченеет, а тут прямо камнем взялось и само стало холод излучать. И лежал Сергеич во сне внутри этого каменного тела. Лежал и ощущал, как внутри сна, так и снаружи его – в своем собственном теле – холодный ужас. Терпел, пока сон не отпускал. А как только сон ослаб, встал он с кровати. Подождал, пока пальцы от пережитого во сне холода дрожать перестанут. Подсыпал из ведра в топку буржуйки угольных «орехов». Присел в темноте за стол.
– Что ж ты мне спать не даешь? – прошептал.
Сидел с полчаса. Глаза к темноте привыкли. Воздух по комнате горизонтально расслоился – щиколоткам холодно стало, а плечам и шее – тепло.
Вздохнул Сергеич, свечку желтую зажег, подошел к шкафу, открыл левую дверцу. Свечу к нутру шкафа поднес. Там среди пустых плечиков висело платье жены, бывшей жены Виталины. Она его специально оставила. Как прозрачный намек. Как одну из причин своего ухода.
В дрожащем из-за маленького язычка пламени полумраке узор платья не очень-то был виден, но Сергеичу и не надо было. Он его назубок знал, весь его незатейливый сюжет-узор: на голубой ткани большие рыжие муравьи бегут, одни вверх, другие вниз по платью, густо-густо, наверное, тысячи муравьев! Это ж надо, чтобы какому-то придумщику одежды такое в голову пришло?! Нет, чтобы просто и как у всех красиво: платье в горошек или в ромашках, или в фиалках?
