4. Поколение получает имя тех, кто в нем жил и действовал. Чтобы так произошло, не нужно специальных усилий. Со временем выдающиеся люди заслоняют своим значением скандалы и злобу эпохи, продолжают таким образом своё действие в истории, восстанавливают ее правду против бессмыслицы многого того, что случа-
414
лось с современниками. Неправильно поэтому говорить об эпохе отдельно от дающих ей свое имя. Ведь эпохи собственно и нет без них. Неверно и говорить, что они заимствуют язык эпохи или ее тему или ее задачу: без них нет ни языка эпохи, ни способа высказываться обо всем этом.
5. Всё, что делают создатели мира, общины, эпохи, оставляется ими как завещание для всех, кто способен его принять и поступить по духу.
6. Отъезд Аверинцева на Запад просто лишний раз подтверждает ту правду, что всё главное делается в основном до сих пор там.
7. Депутатство, говорил Аверинцев, открыло ему глаза на многих деятелей. Оно было для него хотя не психической, но нервной травмой. Он видел персонажей съезда каждую ночь во сне или не мог спать. Он делал много, например по линии депутатских запросов, но у него было ощущение, что результаты действий, хотя они явно есть, проявятся не там, где их следовало бы ожидать.
8. Духовные стихи Аверинцева самая непонятная сторона его творчества.
9. Будет ли понят Аверинцев через 300 лет и сбудется ли его надежда на внуков, зависит от живых. Обеспечить себе понимание чего бы то ни было невозможно, но не выбрасывать из головы то, что нас однажды захватило, в силах каждого. Тогда постепенно будет складываться если не понимание, то по крайней мере ощущение уровня, на котором принятие исторического явления становится возможным.»
19.5.2004. Вчера память Аверинцева в Манделыитамовском обществе РГГУ, Афанасьев, Мелетинский, Нерлер, Гаспаров — должностные лица — в президиуме, между Гаспаровым и Нерлером усаживается каждый раз говорящий; только Микушевич стоял. На большом экране портреты, потом Аверинцев читает Мандельштама в 1989 году. Наталья Петровна, полная нервная в черном, ускользающая с застывшей полуулыбкой, в задних рядах и не говорит; не говорит ни один молодой, они в этой главной аудитории, которая против ожиданий не полна, только обслуживают технику. Нет продолжения, передачи. Опасно и горько. Или он весь принадлежал тому серьезному времени? Юрий Афанасьев, ректор, говорит кратко о капитале, которым еще не воспользовались. Мелетинский красив в свои 87 лет, неподвижен и каменно молчит. Гаспаров ведет своё о филологии, что
415
будто любить надо всякое слово, а не только которое понравилось, цитирует Мандельштама «Я забыл ненужное я»; было счастье расти, слушая выступления и читая статьи Аверинцева; счастье, радость и жизнь было и смотреть, как он становится. Ратгауз, который делает Аверинцева блестящим железобетонным, просит вдову Михайлова: Нора Андреевна, представьтесь пожалуйста; та встает. Ольга Александровна Седакова в темносерых пиджаке и брюках поднимается прямо на эстраду, не обходя по ступенькам; голос Аверинцева, говорит она, всегда особенный и неожиданный; ум и чувство у него еще не разъединились. О.Георгий Кочетков иконописный в белом говорит задушенным голосом о проповедях Аверинцева; он приглашал его, болезненною, имлтарь, «там всё-таки и посидеть можно»; блаженное чувство, теплое, свойское; всё так прекрасно. Фрейдин: Аверинцев у Надежды Яковлевны, и насколько она сознавала уже выполненным всё свое дс in. настолько его дело —миссия? — постоянно творилось в нем; аи ни, 0и in it непрестанном исполнении долга. Как-то Аверинцев задумал заметить Н.Я. о ее слишком нелюбви к некоторым людям; не надо так делать, отсоветовала Наталья Петровна, она тебя выбросит м окошко; но там первый этаж, практично возразил он и всё Надежде Яковлевне высказал. Та терпеливо выслушала; но вообще-то наша поэзия минное поле, при неверном шаге попадаешь в историю, и никто не умел это делать как Мандельштам. Только ли поэзия, усомнился я, рассказывая сегодня всё Азе Алибековне, и она усмехнулась.
Геогрий Степанович Кнабе определил теперешний кризис культуры как отчуждение общего, нормативного, правильного, законного в пользу бормотания. Вернемся к риторике Аристотеля, невыразимое надо выразить внятным, обращенным, красивым — готовым словом, как его называли Аверинцев и Михайлов.
