И покуда он разглядывал блеклую позолоту трех гордых слов, в памяти встали три строки из Йенса Петера Якобсена:
Ночь палящая!
Наша воля — лишь воск в твоей нежной руке,
Наша верность — тростинка под вздохом твоим.
И ему вспомнились слова последнего ее письма: «Никогда никого я так не любила…»
«Никогда так не любила».
Бесценные слова, завораживающие слова, когда в жаркий час их шепчут на ушко любимому. Грязные слова, бесстыдные слова, когда их швыряют в час разлуки в спину уходящему.
Оставалось лишь проститься с Маркелем. Маркель пока даже не знал, что он собрался уехать.
Он пошел в «Дагенс пост». На улице Королевы он обменялся беглым поклоном с Туре Торне.
Маркеля он застал в его кабинете.
— Вот как, стало быть, едешь, — сказал Маркель. — Ну и правильно делаешь. Давно пора.
В руке у него была телеграмма.
— Итальянцев, как я погляжу, снова отделали в Триполи. Времена теперь военные. «Война — либо распутство, иному и не время нынче». Так, кажется, у Шекспира?[25] До чего же в точку! Ну, счастливый тебе путь! Надеюсь, еще свидимся!
* * *
Он стоял у кассы и покупал билет. Когда он, с билетом в руке, оглянулся, он увидел Лидию. Ему вдруг показалось, что она в дорожном платье. И на долю секунды мелькнула несуразная мысль, что она едет с ним.
— Я пришла проститься, — сказала она. — И кое-что подарить тебе на память.
Она протянула ему маленький пакетик.
— Это так, пустяк. Одна вещица, может быть, она тебе понадобится. Вот ты меня и вспомнишь.
— Благодарю, — сказал он. — И прости!
И он сунул крошечный пакетик в карман, и пошел на перрон, и вошел в. поезд, отправлявшийся к югу.
И поезд уносил, уносил его прочь.
Он, сгорбясь, сидел в углу купе. Проходя коридором, он увидел себя в зеркале. И он подумал: «Мне тридцать семь лет, а у меня лицо пятидесятилетнего».
И еще он думал:
«Что ж, поглядим, какая она, эта жизнь. Жизнь «вне стен Вероны»[26]. Помню, прежде я ее чувствовал… Но, верно, я слишком долго тут засиделся. И свет сошелся клином на этой моей Вероне, и больше нигде мне жизни нет. Поздно уже».
И еще он думал:
«Странный у нее, однако же, обычай выбирать себе любовников непременно из числа моих друзей и знакомых… После той страшной осени, когда она написала мне: «Я была с другим, когда ты уехал», — я уже слепо доверялся ее откровенности. Но только ли откровенность это была? Может быть, тут примешалось еще и злое любопытство? Поглядеть, как я это приму? Поглядеть, с каким лицом я отведаю хлыста?»
От этих ужасных мыслей хотелось избавиться, отряхнуться; они словно сто лет его мучили. Он достал из сумки «Книгу песен», наудачу раскрыл и прочел:
Прежде дней моих ненастье
образ озарял родной.
Ныне образ замутился.
Я сплошной окутан тьмой.
У детей в потемках часто
кошки на сердце скребут.
И они, чтоб страх развеять,
песню громкую поют.
И теперь я, обезумев,
как дитя, пою впотьмах.
Песня, хоть не из веселых,
все ж развеяла мой страх.
«Да, — думал он, — хорошо поэтам. Они от чего хочешь найдут утешенье. Даже когда вся жизнь испорчена, растрачена зря, когда последняя карта бита, они и тут найдут утешенье. Они и для самой последней безутешности найдут слова, и в этом-то их утешенье. Но что же делать нам, грешным?»
Тут он вспомнил о подарке Лидии. На память. Что бы это могло быть?
Он вынул из кармана пакет и развернул. В пакетике оказался разрезальный ножик с перламутровой ручкой.
Ну что ж. Она не суеверна.
Ибо, по старинному народному поверью, которое он знал с детства, нельзя дарить ножа тому, кем дорожишь, не то непременно рассоришься с ним, и не будет конца ненависти и вражде.
И он сунул ножик в карман.
Вот сейчас она встречает его на тропинке Зоологического. И ярко светит солнце. И она останавливается у поворота тропинки и говорит, опустив глаза под длинными ресницами: «Я недавно встретила того, кого прежде любила. Просто не понимаю, как я могла его любить…»
…А поезд уносил, уносил его прочь…
