Нотариус Ловен уже давно начал выказывать признаки нетерпенья. Он ерзал на стуле и откашливался. Потом вдруг встал и завел арию из «Миньоны». Прекрасный голос звучал сегодня особенно глубоко и нежней всегдашнего: «Узнает ли она — в невинности девичьей, — что нежность дней былых уж страстью душу жжет…»
Лидия спустилась на лужайку перед верандой, срывала листочки с куста барбариса и растирала пальцами. Кандидат Шернблум поднялся и стоял теперь у перил веранды на месте, только что оставленном Лидией. Она медленно углублялась в сад. В саду густел сумрак. У сиреневых кустов подле беседки она помедлила. Сюда несся голос Ловена:
О, весна, приди, оживи ее ще-очки…
Ничего не поделаешь, на верхнем си-бемоль он пустил петуха.
Она услыхала шаги по гравию.
Она узнала эти шаги. И спряталась в беседке.
Осторожный голос:
— Лидия?
— Мяу! — раздалось из беседки.
Но тотчас ей стало стыдно, что она так глупо мяукнула, и она не могла даже понять, зачем это сделала. И протянула к нему руки.
— Арвид. Арвид.
Долгий поцелуй.
Задохнувшись, он оторвался от нее и сказал тихо:
— Я тебе нравлюсь?
Она спрятала лицо у него на груди и молчала. Потом она спросила:
— Видишь ты вон ту звезду?
— Вижу.
— Это вечерняя звезда?
— Нет, не думаю. Вечерняя бы уже зашла в этот час. Это, верно, Капелла.
— Капелла. Какое красивое имя.
— Красивое. Но означает попросту «Коза». А почему звезда зовется «Козой», я не знаю. И вообще я ничего, ничего не знаю.
Оба умолкли. Вдалеке кричал коростель. Арвид сказал:
— Неужели я тебе нравлюсь?
И снова она уткнулась головой ему в плечо и не ответила.
— Правда, Ловен хорошо спел? — спросил он.
— О, у него прекрасный голос.
— А Фройтигер забавный, правда?
— О, я так люблю его слушать. И все это совсем не зло…
— Ничуть…
Они стояли, прижавшись друг к другу, и, покачиваясь, смотрели в звездное небо. Потом он сказал:
— А ведь это из-за тебя Ловен пускает петуха, и это ради тебя петушится старый Фройтигер. Оба в тебя влюблены по уши. Ну вот, теперь ты знаешь. Так что выбирай.
Он расхохотался. А она поцеловала его в лоб. И шепнула — тихонько, почти про себя:
— Что там прячется за этим лбом. Ах, если б знать…
— Там не скрыто ничего примечательного, — ответил он. — И зачем это знать? Знание не приносит счастья…
Она ответила, глубоко заглядывая ему в глаза:
— Я тебе верю. И с меня довольно. Ты будешь ведь зимой в Стокгольме, и мы будем видеться иногда, с меня и довольно. Ты ведь практику в гимназии проходишь?
— Да, — ответил он. — Скорее всего. Учителем, думаю, я не стану. Это такая тоска. Но с дипломом я, пока суд да дело, могу временно учительствовать. В ожидании.
— В ожидании… Чего?
— Сам не знаю. Возможно — ничего. В ожидании, пока сумею создать хоть что-нибудь стоящее. Нет, учителем я не стану. Это не будущее. Для меня это не будущее.
— Да, — сказала она, — Будущее. А что мы о нем знаем?
Долго они стояли тихо под тихими звездами. Потом она вдруг вспомнила его давешнюю случайно оброненную фразу и спросила:
— Что, у вас в Вермланде нет высоких гор? А я думала…
— Ну, горы там выше, чем тут, но настоящих гор там нет ни одной. Да я их и не люблю. То есть я люблю по ним лазать, но не хотел бы жить зажатым в их кольце. Все так много говорят о горном пейзаже. Говорили бы о равнинном. Живут-то люди в долинах, не на вершинах. И горы застят солнце, как высокие дома в узких проулках. В наших краях чуть не весь день — ледяные сумерки. Только очень короткий час среди дня действительно красив: когда солнце стоит еще на юге, или чуть пораньше, когда оно над самой долиной Ясной реки. Тогда всё в таком странном освещенье, тогда глаз не отвести от юга, река вся видна, вся залита солнцем, и тогда думается — вот взгляду открыт весь мир.
Лидия слушала немного рассеянно. Она слышала «странное освещенье» и «открыт весь мир», и она слышала коростеля с поля.
— Да, мир, — сказала она. — Арвид, как ты думаешь, могли бы мы с тобой создать свой собственный мир, где были бы только мы двое и — никого?
Он ответил тоже немного рассеянно:
— Отчего бы не попытаться…
Но вот с веранды вдруг донесся голос барона:
— Певцы! Певцы-ы! Едем!
