Тут он запнулся. Закрыл глаза. Если не успеешь. Твой отец не успел найти. И поручил тебе. Сыну. Когда-то по наследству передавали имущество. Сейчас – цели и обеты. А ты кому передашь? Ведь некому.
Вот если бы с Ледой…
Юниор снова оборвал себя – грубо, резко. Стоп! Заткнись! Не было никакой Леды. Никогда не было! Думай так!
Но думать так не получалось: если бы не существовало Леды, то – можно полагать – был бы кто-нибудь другой. Он, Юниор, нормальный человек, и ему вовсе не свойственно стремление провести всю жизнь в одиночестве. Нет, быть-то она была. И если бы…
Тяжелым, тупым усилием он заставил себя отвлечься от того, о чем вспоминать не следовало, чтобы не нарушить внутреннего равновесия. Все же оно успело покачнуться, и, когда Юниор поднялся с примятой травы, все вокруг уже не казалось ему столь безмятежно счастливым, как несколькими минутами раньше.
– Ладно, – буркнул он вслух. – Но птицы пусть поют! На птиц я имею право, в конце концов?
Имел, конечно. И на птиц; трава была какой-то не до конца достоверной: не ползали, не пробирались, не прыгали и не перелетали в ней никакие жучки, паучки, муравьи, гусеницы, – вся та привычная для нас суетливая мелочь, которая не позволяет человеку испытывать абсолютное одиночество, когда рядом с ним нет других людей. Да, такой вот парк – прекрасно, но это лишь первая степень обитаемости. Как на Анторе. А тут другой мир, тут не Антора, а кусочек моей среды обитания, и в нем должны летать стрекозы, порхать бабочки, тяжелые шмели должны зависать над чашечками цветов…
Он двинулся обратно к кораблю. По дороге сорвал цветок, другой. Тщательно осмотрел; капля сока выступила на месте обрыва. Живое. Это не муляж, не имитация. Живое… Он нарвал целый букет. Поставит в каюте. Вечером, засыпая, будет смотреть на цветы и улыбаться. Давно уже он не рвал цветов. А для себя самого – и вообще, наверное, никогда. На Земле рвать их не полагалось: обеднение среды. На Земле приходилось все учитывать, до мелочей. Но здесь он может себе это позволить. Великий смысл есть в цветах, рассуждал он, приближаясь к кораблю. И только теперь он, кажется, начинает проясняться…
Разведчик поднялся на смотровую, бережно неся цветы. Вошел в люк. Пронзительно зашипело. Сверкнуло. Острая боль хлестнула по руке. Только привычка владеть собой, умение справляться с болью позволили Юниору не заорать во все горло. За спиной быстро, как в аварийной ситуации, захлопнулись пластины люка. Он взглянул на руку. Цветов в ней не было, ладонь, багровея от ожога, на глазах вспухала, вздувалась пузырем. Разведчик! – рассердился Юниор, гримасничая от боли и бегом направляясь в медкаюту. Ведь только что помнил, что нельзя есть яблоки. А корабль экранирует комбинирующие поля куда лучше, чем ты сам. Нельзя вносить в корабль ничего из этой квазиприроды! Зазевался – и получил по заслугам.
Чертыхаясь, он отдал пострадавшую руку в распоряжение Умника: пусть проявляет свои врачебные таланты, Гиппократ на постном масле… Умник не преминул доказать, что в медицине разбирается, в оказании первой помощи при ожогах – тоже. Хорошо, – ободрял Юниор себя, морщась, пока с его рукой делалось все, что следовало, – хорошо еще, что мне не надо работать руками, Кристалл растет и без моего вмешательства. Иначе красиво бы я сейчас выглядел… И все – по собственной глупости. Век живи, как сказано, век учись…
Руку, которую он безропотно держал, засунув в непрозрачный, вроде бы металлический цилиндр, ему обработали: чем-то там поливали, чем-то мазали; Умник иногда командовал – повернуть ее так или этак. Потом залили каким-то синтетиком, который мгновенно застыл, образовав прозрачную пленку. Болеть все равно болело, хотя и не так, как вначале. Настроение испортилось. Даже в парк не хотелось, он перестал казаться милым, дружественным, надежным. К счастью, тут Умник изрек свой приговор с апломбом профессора, полагающего, что на пятерку в медицине разбирается Господь Бог, на четверку – он сам, а все остальные – хорошо, если натянут на двойку с плюсом:
– Для быстрейшего заживления и восстановления тканей предписывается постельный режим не менее чем на сутки.
