— Всё в порядке, я иду, — прошептал он и откинулся назад.
Охваченная внезапным страхом, миссис Ланкастер бросилась к отцу. Где-то совсем рядом смеялся другой ребенок. Радостный, торжествующий серебристый смех разносился по комнате эхом.
— Я боюсь; я боюсь… — бормотала женщина.
Уинбурн обнял ее, словно желая защитить. Резкий порыв ветра заставил обоих вздрогнуть, но тут же все утихло.
Смех прекратился, и раздался слабый, едва уловимый звук, который всё нарастал и нарастал, пока они не смогли отчетливо расслышать его: это были шаги, легкие уходящие шаги.
Топ-топ, топ-топ — знакомая ковыляющая походка… Но теперь, без сомнения, к ней прибавились звуки других, быстрых, уверенных шагов.
Шаги направлялись к выходу.
Вниз, вниз, мимо двери возле них, топ-топ, топ-топ — шагали невидимые ножки обоих малышей.
Миссис Ланкастер обвела комнату растерянным взглядом.
— Их двое! Двое!
Побелев от ужаса, она метнулась было к детской кроватке в углу, но отец мягко удержал ее и указал в другую сторону.
— Там, — просто сказал он.
Топ-топ, топ-топ, всё тише и тише.
И потом — тишина.
Саки (Гектор Монро)
ГАБРИЭЛЬ-ЭРНЕСТ
— В вашем лесу есть дикий зверь, — заметил художник Каннингем, когда они ехали на станцию. Это было единственное его высказывание за время поездки, но так как Ван Чил болтал непрерывно, молчание собеседника осталось незамеченным.
— Забежавшая пара лис или несколько местных ласок. Ничего более опасного, — сказал Ван Чил.
Художник не сказал ничего.
— Что вы подразумеваете под диким зверем? — спросил Ван Чил позже, когда они были на платформе.
— Ничего. Это моя фантазия. Вот и поезд, — ответил Каннингем.
В полдень Ван Чил отправился, как обычно, прогуляться по своим лесным владениям. У него в кабинете стояло чучело выпи, он знал названия многих диких цветов, и поэтому тетушка звала его «великим натуралистом». Во всяком случае, он был великим знатоком окрестных лесов и старался запомнить все, что замечал во время прогулки, — не столько из желания содействовать науке, сколько ради того, чтобы запастись темой для разговора. Когда зацветали колокольчики, он неизменно оповещал об этом всех. Соседи прекрасно знали и без него, что колокольчики цветут в июне, но все же благодарили Ван Чила за интересную новость.
Однако в это день он увидел нечто такое, с чем никогда не сталкивался прежде. На выступе гладкого камня, нависавшем над прудом посреди дубовой рощи, лежал юноша лет шестнадцати, нежась в лучах солнца. Его мокрые от недавнего купания волосы прилипли к голове. Светло-карие глаза — такие светлые, что в них было почти тигриное мерцание, — уставились на Ван Чила с какой — то ленивой настороженностью. Встреча была совершенно неожиданной, и Ван Чил с удивлением обнаружил, что не знает, как начать разговор. Откуда мог взяться этот юноша? У жены мельника два месяца назад пропал ребенок (предполагалось, что его унес мельничный ручей), но то был малыш, а не взрослый парень.
— Что ты здесь делаешь? — спросил Ван Чил.
— Ясное дело, загораю, — ответил юноша.
— Где ты живешь?
— Здесь, в этом лесу.
— Ты же не можешь жить в лесу, — сказал Ван Чил.
— Почему? Это прекрасный лес, — ответил юноша с покровительственной ноткой в голосе.
— Но где ты спишь ночью?
— Я по ночам не сплю, это у меня самое занятое время.
Ван Чилу сделалось не по себе: он чувствовал что-то неладное, но не мог понять, что именно его тревожит.
— Чем ты питаешься? — спросил он.
— Мясом, — ответил юноша. Он произнес это слово со смаком, как будто ощущал его вкус.
— Мясом! Каким мясом?
— Если это вас интересует, — кролики, дичь, зайцы, домашняя птица; ягнята, когда приходит их время. Дети, когда я могу их поймать. Но обычно их запирают на ночь, а я охочусь как раз по ночам. С тех пор, как я попробовал детское мясо, прошло уже два месяца.
Не обращая внимания на последнюю фразу — это была, очевидно, глупая шутка — Ван Чил попытался уличить юного браконьера.
— Ты сказал, что охотишься на зайцев? Глупости! Как говорится, не по плечу одежка! (Поскольку мальчик был совершенно гол, поговорка пришлась не к месту.) Здешние зайцы не так-то легко ловятся.
