Вечером Арон и Хельга, как обычно, сидели у огня. С той лишь разницей, что Соломона с ними не было. Дети уже спали. Из-за занавески доносилось похрапывание дедушки. Хельга сучила пряжу, Арон читал, одной ногой покачивая колыбельку со спавшим в ней младенцем. Хорошо, что существует вечер, думал Арон. Это было все равно что вытянуть из моря раскинутые сети и смотать в клубок, сделав все далекое близким, все невидимое видимым. Словно найти драгоценный камень, думал он, вглядываясь в буквы.
— С тобой в доме мне не нужно бояться, когда Соломона нет, — прервала молчание Хельга и посмотрела на Арона.
— Не нужно. — От удивления Арон оторвался от книги. Ему показалось, что у нее непривычно высокий голос. — Конечно, тебе нечего бояться, — ответил он осторожно. — Особенно когда Лурв спит в сенях.
— Но, Соломон, — продолжила она голосом без всякого выражения, — может, он боится.
Арон глубоко вздохнул и выпрямился на стуле. Прежде чем что-то сказать, он попытался заглянуть ей в глаза, но Хельга сидела, уставившись в облачко шерсти на коленях.
— Что ты имеешь в виду? Конечно, ему нечего бояться. Я ему это говорил. Или ты боишься, Хельга? Боишься меня?
Хельга выпустила пряжу и выпрямилась. Какое-то время она сидела, смотря прямо перед собой, потом пальцы вернулись к работе.
— Прости меня, — ответила она. — Боже милостивый, я совсем лишилась рассудка.
Арон наклонился к ней так близко, что Хельга чувствовала на лице его теплое дыхание.
— Тебе незачем просить прощения, — сказал он.
Хельга чуть улыбнулась.
— Нет, незачем. Но что сделано, то сделано, — едва слышно пробормотала она.
В комнате повисла тишина. Хельге хотелось рассказать ему о Руберте и грехопадении, чтобы Арон помог ей распутать вконец запутавшиеся мысли. Он мудрый человек, Арон. Мудрее многих. Ей хотелось спросить, правда ли познание то же самое, что и грех. Ей хотелось рассказать Арону, что ее сводный брат Руберт сегодня заставил ее в одежде почувствовать себя голой. Хельге хотелось спросить, можно ли быть невинным и при этом испытывать чувство вины. Спросить, что на самом деле значит грехопадение и первородный грех. Но эти новые для нее чувства стыда и застенчивости сковывали ей язык, лишая возможности излить Арону то, что было у нее на сердце.
— Скоро нас с Лурвом здесь не будет, и охранять дом будет некому, — прервал тишину Арон. — Скоро мы уйдем.
Его напугала перемена в ней.
— Уйдете? — воскликнула Хельга, вырвавшись из задумчивости.
Она подняла глаза и увидела, как изменилось лицо Арона. Он дернулся, словно от удара, нога непроизвольно толкнула колыбельку, чуть ее не опрокинув, и на его лице... с лица словно сошли все краски, и перед Хельгой предстало совсем другое лицо... серое, безжизненное, с испуганным, загнанным взглядом. Зрачки стали как булавочные головки.
— Что с тобой? — прошептала Хельга.
Ребенок в колыбельке проснулся от шума, и Хельга взяла его на руки. Арон спрятал лицо в ладонях.
— Ничего. Все хорошо, Хельга. Я сам не знаю, что со мной. Я, пожалуй, пойду спать.
Арон поднялся. Проходя мимо Хельги, он слегка, едва заметно коснулся рукой ее плеча. Постояв минутку, он сказал:
— Ничего не случилось, поэтому тебе нечего бояться, Хельга.
Младенец начал жадно сосать грудь.
— Я наконец увидела, — шепотом произнесла Хельга.
— Что увидела?
— Увидела то, что ты от нас скрываешь, — твою истерзанную душу.
Арон покачал головой. Вид у него был подавленный.
— А раньше ты этого не замечала?
— Нет, только подозревала.
Арон снова легонько коснулся ее плеча и вышел в весеннюю ночь, позвав с собой Лурва.
Почему-то он испытывал облегчение. Облегчение, смешанное с грустью. На западе ему подмигивала Венера. В отдалении лаяла собака. А в голове звучало монотонное уханье совы из леса, не смолкавшее даже ночью.
Позднее, вернувшись к себе, Арон зажег свечу. Что-то большое и тяжелое внутри него требовало жертвоприношения. Сняв рубаху и исподнее, Арон стянул носки и, секунду поколебавшись, расстегнул ремень и снял штаны. Он застыл посреди комнаты обнаженный, словно исполняя какой-то таинственный ритуал. Затем медленно перекрестился, будто клеймя кожу раскаленным металлом. Прижав руки к белому животу, рухнул на колени и тихо прошептал, не отрывая взгляда от креста на стене:
