Она вытянула руки ладонями кверху — они лишь слегка подрагивали.
Трость поднялась и опустилась, со свистом рассекая воздух, и хлестнула по плоти. Клементина покачнулась и чуть не прокусила губу. Но не вскрикнула. Палка оставила красный пылающий след.
«Моя подруга, – с каждым ударом повторяла про себя Клементина, – моя подруга, моя подруга». Слова звучали как заклинание. Или как молитва.
Закончив, отец с силой выдохнул и откинул волосы с глаз.
– А теперь на колени и проси прощения у Бога.
Руки горели. Клементина молча посмотрела на него снизу вверх немигающими глазами.
– Клементина, дочь... Лицо Всемогущего отвернулось от тебя, когда ты поддалась дикости своего сердца.
– Но я не сожалею! Я бы сделала это снова, снова и снова. Я не сожалею.
Пальцы преподобного так крепко сжали трость, что та задрожала.
– Тогда вытяни руки, поскольку я еще не закончил.
Клементина послушалась.
На пятом ударе – на два больше, чем ей когда-либо наносили – кожа лопнула. Все тельце девочки содрогалось, но она даже не пикнула.
Снова и снова трость хлестала ее по изувеченным ладоням. Клементина знала, что ей достаточно только закричать или взмолиться о прощении, но она не собиралась сдаваться палачу, никогда, и поэтому трость поднималась и опускалась, поднималась и опускалась, снова, снова и снова.
– Тео, остановись! О, Боже, перестань же, перестань!
– Не могу. Ради ее души я не должен останавливаться!
– Но она всего лишь ребенок. Посмотри, что ты наделал... Она же просто ребенок.
Сквозь сильный шум в ушах Клементина услышала крики. Непрекращающаяся дрожь сотрясала ее худенькое тельце. Ладони покрывали глубокие длинные порезы. Сочащаяся кровь забрызгала украшенный узором из завитушек ковер. Клементине казалось, что она чувствует резкий и острый вкус своей крови в глубине горла.
Мамины руки, запах роз... Клементине хотелось прижаться лицом к мягкой пахнущей розами груди, но она совсем не могла пошевелиться. Отец все еще крепко сжимал трость обеими руками, но слезы текли из его глаз прямо на бороду. А голос дрожал:
– «Ты накажешь его розгою и спасешь душу его от преисподней». Каким же отцом я буду, если позволю упрямице и дальше идти этим порочным путем? Она сумасбродная и грешная...
– Но, Тео, ты зашел слишком далеко.
У преподобного вырвалось рыдание. Трость с громким стуком упала на пол, отец опустился на колени и воздел руки к небу.
– Иди сюда, дочь, мы должны молиться. Ад — это озеро огненное, которое никогда не будет потушено, однако я покажу тебе покаянный путь к Господу.
– Но я не сожалею, не сожалею! – выкрикнула Клементина. Но не заплакала.
* * * * *
– Я не хочу молиться. – Молитва означала сожаление, означала раскаяние.
Матрас прогнулся, а сюртук отца зашелестел, когда преподобный пошевелился и сел на постель рядом с дочерью. Клементина лежала на спине, вытянув руки поверх одеяла. Мама наложила мазь на ссадины и перевязала ладони, но даже ее слезы не заставили боль стихнуть. Однако девочка не плакала. Она дала себе обещание, что больше никогда не заплачет.
Отец заерзал и вздохнул.
– Дитя, дитя. – Он редко прикасался к ней, но сейчас накрыл щечку большой рукой. – Я все делаю из любви к тебе. Чтобы ты смогла вырасти чистой в глазах Бога.
Клементина посмотрела отцу в лицо. Она не верила ему: ведь не мог же он действительно любить ее, когда она оставалась нечестивой и полной дикости и ничуть об этом не сожалела?
– Я не хочу молиться, – повторила она.
Отец наклонил голову. И молчал так долго, что ей подумалось: он молится про себя. Но затем преподобный сказал:
– Тогда поцелуй меня на ночь, дочь.
Он склонился над ней, придвинув лицо так близко, что Клементина почувствовала острый запах его одеколона и крахмала на рубашке. Она приподняла голову и губами коснулась мягких черных усов на щеке отца. Опустилась на подушку и неподвижно лежала, пока он не вышел из комнаты, после чего принялась тереть рот тыльной стороной ладони и терла, пока губы не стало жечь.
Клементина вытащила из-под подушки потрескавшуюся и помятую сувенирную карточку. Снова и снова пыталась разгладить ее кончиками забинтованных пальцев. На нее смотрело улыбающееся лицо ковбоя. Ковбоя в рубашке с бахромой и широкополой шляпе, раскручивающего над головой петлю лассо, большую как стог сена.
