– В шестом тоже придется чистить канал.
Ну вот вам, пожалуйста. Приходишь так, между прочим, для профилактики, заботясь о состоянии своей ротовой полости, а мужчина, как водится, разрушает все иллюзии. Милости просим, я ему полностью доверяю, и глаза у меня становятся масляными, ведь женщина у стоматолога становится женщиной абсолютно незащищенной, как бы обнаженной, то есть оставленной на произвол судьбы.
– Я не причиню вам боли, – мягко пообещал мужчина, и в этот момент должна бы включиться сигнальная сирена: Йолин супруг тоже заверял, что меня не обидит. Никому в голову не пришло бы начинать знакомство с этой фразы. Разве мы, женщины, встречая чудесного мужика, заявляем ему тут же, что не будем бриться его станком, что он не увидит нас с краской на волосах? Разве может нам стукнуть в голову гасить сигарету о его плечо? Этот, конечно, тоже соврал. Больно стало на счет «раз». Он всадил иглу в невинное небо, меня аж бросило в жар, и я пожалела, что на мне нет свитера, который можно было бы снять.
– Успокойтесь, больно не будет. – Бархат голоса смягчал мои страдания.
Возможно, не будет, когда-нибудь в будущем, но сейчас боль прошила меня, как молния. Он отошел к той женщине, я ждала, когда прекратится боль. Мне это моментально напомнило мое замужество, и выходило в общем-то, что оно состояло из сплошного ожидания той минуты, когда стихнет боль. Хорошенькая перспектива! Ладно, пустяк. Действительно, много времени не понадобилось, чтобы у меня онемела правая часть лица. Став женщиной, частично парализованной, я снискала расположение дантиста, он удерживал меня в лежачем положении сорок минут. Потом улыбнулся и сказал:
– В следующий раз в среду. Двести восемьдесят злотых. Спасибо.
Затем поприветствовал очередную пациентку точно такой же улыбкой, какой чуть было не соблазнил меня. Эта дама пришла менять челюсть, и на вид она была лет на сорок старше, чем я.
Тося прекрасно выглядит, у нее отрастают волосы, она стала какой-то спокойной, счастливой, много занимается. Зайдя вечером к Уле (Адам был на радио), я похвасталась своим ребенком. А Уля мне в ответ:
– Послушай-ка, ты должна рассказать Адаму о тех деньгах.
Впервые с тех пор, как я доверила ей тайну самой крупной аферы в своей жизни, она открыто об этом заговорила. Меня это задело. Но Уля не хотела мне досадить. Сказала мне то, что я и сама знала: нехорошо утаивать некоторые вещи. Что я в конце концов никого не убила, что затем и нужен мужик, которого любишь, чтобы понимал ошибки. А иначе я изведу и себя, и мужика, и делу конец. Я расплакалась, и, честное слово, мне полегчало.
– Сделай это ради себя, – посоветовала Уля.
– Я в любую минуту могу что-нибудь сделать ради себя!
– Так сделай! – настаивала Уля.
– Я могу встать перед зеркалом и повторять: все это неправда, неправда, неправда!
Уля, которая как раз в ту минуту отхлебнула кофе (который, конечно, она вскоре бросит пить), поперхнувшись им, залилась смехом, потом спросила, нет ли у меня и для нее какого-нибудь мудрого совета. И, как верная подруга, я ответила, что такой непременно найдется. Пусть не питает иллюзий.
– Я могу и тебя поставить перед зеркалом и повторять: все это правда, правда, истинная правда!
Я впервые за несколько недель тоже веселилась от всей души. И окончательно решила – завтра обо всем расскажу Адаму.
* * *
Я возвращалась домой под вечер. Читать не могла – напротив сидел парень с сотовым телефоном в руке и трепался во весь голос. Я никак не могла сосредоточиться. Раздумывала, как на все то, в чем я собиралась сознаться, отреагирует Адам. Люди входили и выходили. На станции «Осмотри» состав стоял чуточку дольше обычного. Я оторвала взгляд от окна и у входа в вагон обратила внимание на очень древнюю старушку. Она медленно взбиралась по ступеням, держа перед собой допотопные ходики, кто-то ей как раз помогал сесть в электричку. Не знаю, видела ли я когда-нибудь кого-либо столь дряхлого. Старые, поблекшие глаза, некогда голубые, морщина на морщине, кое-где между ними проступали пигментные пятна. Парень не умолкал. Противный тип. Такой-то уж точно сделает вид, что не заметил бабушку. Юноша поднял глаза и увидел направлявшуюся в нашу сторону старуху. Встал, не отрывая мобильника от уха. Бабушка села, и тут моему взору открылось видение. Видение – блондинка на длинных ногах – метнулось к поезду и, запыхавшись, в последнюю секунду вспорхнуло на подножку. Поезд тронулся, а я не могла оторвать от нее глаз. Видение мало того, что было прелестно и гордо несло свое двадцатилетнее, улыбающееся, интеллигентное личико, – мамочка родненькая, ладно бы только лицо! Это создание было облачено в платьице, связанное крючком. Желтое. Дыряво-ажурное. Под которым не было лифчика. Возмутительно! Хотя если бы у меня была такая грудь, я бы не надевала платья даже с дырочками. Через них просвечивало прекрасно загоревшее, грациознейшее тело в мире. Вагон замер, хотя катил дальше.
