— Ее как-то ужасно потрясла смерть той женщины. Ну, в автомобильной катастрофе.
По странной ассоциации идей я поинтересовался:
— А режиссер когда утонул?
— Третьего или пятого… в общем, в начале июня. Много людей умирает… просто так, нечаянно, неожиданно.
Мы помолчали.
— Я лепил с Веры Цирцею?
— Ага, волшебницу. Но вы больше любовью занимались, чем делом.
— Все уничтожено. И она уничтожена.
— Кто?
— Статуя. Но снится. Белая, из алебастра, с зелеными пятнами. Лицо уж совсем позеленело. Я было думал, что она в доме…
— Кто?
— Вера. В моем доме. Но оказывается, она ушла.
— О чем ты говоришь? — закричала Наташа.
— Ее видели, понимаешь? В саду? Она качнула головой.
Москву-то я помню, знаю, а этот район нет… Бело-голубые башни, простор и ветер, такой горячий сквознячок, а вдруг обдаст ознобом. Поймал себя на жесте — ловлю такси — привычный, наверное, жест. Содрали тысячи и привезли в центр, в родное училище — ну, тут все знакомо.
Отнеслись ко мне аж с почтением (правда, я известен, говорят, и в иностранных галереях выставлен, а в Змеевке одна «Надежда» осталась). Разыскали руководителя мастерской — я очень просил — крупный старец, мне под стать, с сизой головой. Он целоваться полез, а я его не помню, хоть убей! «Ты моя гордость, — говорит, — лучший ученик. Тебе удалось соединить, — говорит, — античную пластичность, средневековую мистику в постмодернистской манере». А я ему: «Это неважно, — говорю (аж брови у старика вздыбились). — Я заболел и, чтоб тонус восстановить, должен свою жизнь вспомнить». Ну, вкратце объяснил: убили, мол, разбили… чем жить?
— Святослав Михайлович, как я к вам в ученики попал, помните?
— Ну как же, дорогой! Ты учился по классу живописи. У тебя был обязательный зачет по скульптуре: выполнил голову Сократа и «Прелестную пастушку». Я сразу отметил врожденные способности. Ты ко мне и перешел.
— А не связан был этот переход с какой-то трагедией в моей жизни?
— Ни о чем таком не слыхал. Ты, Максим, всегда напоминал мне по темпераменту титанов ренессанса: гордость, широта натуры, полнота жизни, страстность, даже, извини, жестокость.
— Жестокость?
— Я неточно выразился… просто в свое время меня поразило, с каким хладнокровием ты сделал посмертную маску матери. Но это хладнокровие — видимость, конечно.
— Моей матери? Она умерла, когда мне было двадцать?
— По-моему позже… ну да, ты у меня уже два года учился.
— В моем доме нет масок, значит, их тоже уничтожили.
— Зависть ты возбуждал, да… но был так отъединен, с коллегами не водился, насколько мне известно. И из какой преисподней возник тот вандал, не представляю! Кстати, маски я помню — матери и отца — они висели в северном простенке между окнами.
— Вы бывали у меня в мастерской?
— Неоднократно. Кажется, ты был ко мне привязан, Максим… насколько вообще способен к кому-то привязаться.
— А что, я такой, значит, сверхчеловек был?
— Вольный ветер.
— А когда умер мой отец?
— Примерно пять лет назад. Ты удачлив. Официально не так чтобы признан, но это тебе не вредило, напротив. Полупризнан, так лучше сказать — казенные заказы были. Зато за границей… Словом, ты купил дом в Змеевке и совсем уединился.
— Пять лет назад… — пробормотал я. — Все не то, не то. Святослав Михайлович, я потерял память с двадцатилетнего возраста. Ну почему именно этот рубеж?
— Могу только повторить: в двадцать лет ты стал моим учеником. И очень скоро — мастером. Знаешь, Максим, Бог с ней, с памятью, я не помню, что со мной позавчера было. Главное: сохранил ли ты навык ремесла.
Мне вспомнилось существо с крыльями и рожками в моих руках.
— Сохранил… как память плоти, материи.
— Ну и слава Богу!
— Но я не могу! Я испытываю абсолютное отвращение к работе.
— Значит, удар настиг тебя в процессе творчества. Это последствия травмы, это пройдет, дай время.
— А страх?
— Максим, то, что ты рассказал, чудовищно. Я б тоже перепугался.
Так я ему еще не все рассказал, про гроб не рассказал.
— Неужто я такой трус?
— Ни в малейшей степени. Ты — настоящий мужчина.
— Если я снимал посмертные маски с самых близких, с родных… почему я теперь так боюсь смерти, разложения, зеленых пятен на трупе?
