Я заливаю носки горячей водой из-под крана и принимаюсь за дело. Есть у меня один способ — нужно надеть на руки несколько пар сразу, как варежки, и помыть руки со стиральным порошком вместо мыла.
В кармане жужжит мобильник. Черт бы побрал эту цивилизацию с её техническими наворотами!
Я начинаю сдирать с рук намокшие носки. Настенька вскакивает со стула, залазит в карман и прижимает телефон к моему уху.
— Алё?
— Чувак!!!
Ну конечно, кто ж ещё. Только мой верный товарищ по опустошению стеклотары.
— Я.
Галилей неожиданно спокоен и серьёзен.
— Нужно встретиться. Есть разговор.
— Что-нибудь с Алисой?
— Нет. Не по телефону.
— Ну что ж, приходи.
Алконавты бросили пить и петь, и дружно пялятся на нас с Настенькой. Пачина хмурится, но ничего не говорит. Я поднимаю руки в носках, похожие на крылья пингвина, и говорю нараспев:
— Смирив со временем — как знать! По сердцу я нашла бы друга. Была бы верная супруга и добродетельная мать…
Галилей прибывает через двадцать минут. С пустой сумкой. Пока я, удивленный донельзя, принимаю у него куртку, он просачивается на кухню. Ошибка! Там ему тут же наливают полный стакан «Жигулевского» и заставляют сказать тост. Галилей салютует мне стаканом и отчетливо произносит:
— За тех, кто смотрит на нас из вихрей.
Алконавты ржут. Я выкручиваю выстиранные носки над раковиной и иду в комнату за гитарой. Бухать значит бухать. Если Галилей и хотел поговорить серьезно, момент уже упущен.
На кухне какой-то шум, затем раздается громкий возмущенный голос, что-то отвечает Галилей. Потом я слышу грохот, галдеж и крики. Через некоторое время дверь открывается, и Галилей, растирая костяшки пальцев, входит в комнату.
— Я ему сказал, поговорить надо, — жалуется он. — Заладил тут: сыграй да сыграй.
Я молчу. Я заинтригован.
— Итак, — Галилей садится в мое кресло и включает мой ноутбук, — где у тебя этот файл с мифологией…
— Ты опять про своих мертвяков будешь говорить?
— Во-первых, не совсем про моих. Во-вторых, я знаю, кого вы там сегодня откопали.
(Я звонил ему сегодня и рассказывал про странный скелет под кучей камней.)
— Кого?!?
Галилей смотрит на меня слишком серьезно.
— А ты точно не догадываешься?
— Откуда? Кто я тебе? Призрак с того света?
Галилей широко раскрывает глаза. Потом бежит в прихожую, приносит плоскую металлическую флягу.
— Пей.
— Что это? Зачем?
— Это коньяк. Пей.
Я послушно глотаю обжигающий, пахнущий клопами напиток. Галилей смотрит на меня без улыбки.
— Пей еще. Пей весь.
Его глаза горят холодным огнем, губы плотно сжаты. Я испуганно глотаю коньяк, борясь с тошнотой.
— Ложись на кровать.
— Чувак, — говорю я заплетающимся языком, — если ты хочешь напоить м-меня и изнасиловать, то это не самая здоровая мысль.
— Нужен ты мне больно. Я хочу освободить твое подсознание.
— З-зачем?
Галилей молчит. Я все больше косею, потолок перед глазами крутится, как сумасшедший. Я зажмуриваюсь.
— Отлично, — слышу голос Галилея. — Можешь так и лежать. Только не засыпай.
— Не засну.
Он еще немного молчит, а когда мои мозги начинает уносить куда-то далеко, я снова слышу его голос:
— Что вы нашли в той могиле?
— Кроме этого мужика? Ничего.
— Откуда ты узнал, что это мужской скелет?
— Узнал…. Не помню.
— Вы нашли его ноги? Где его ноги?
— Ноги… под холмом. В засыпанном колодце.
Это я говорю?!?
— Почему?
— Нельзя… нельзя…
— Что нельзя? Отвечай!
— Не помню…
Я слышу, как Галилей хватает флягу и со всхлипом высасывает последние капли. Я плыву куда-то в чёрной темноте и совершенно не ощущаю своего тела.
Откуда-то в мое сознание врывается монотонный голос, бормочущий что-то непонятное: «…тучи мимо проходят, на еретника за семь поприщ дождя не изводят. Беру я, раб Божий, от дупла осинова ветвь сучнистую, обтешу орясину осистую, воткну еретнику в чрево поганое, в его сердце окаянное, схороню в блате смердящем, чтобы его ноги поганые были не ходящие, скверные его уста — не говорящие, засухи не наводящие…»
— Кто это говорит? — кричу я. Вздрагиваю всем телом, разрываю тёмную пелену и вываливаюсь на свою кровать. Потолок уже не крутится. Меня бьёт крупная дрожь.
Галилей сидит на стуле рядом, смотрит на меня и плачет.
