— А дальше, — сказал Ситроен, — наверно, все то же самое.
— Дальше там деревня, — сказал Жакмор.
— А в деревне ребята вроде Жана, — сказал Ситроен.
— Да…
Ситроен сморщился.
— Он плюет себе в ладони, — сказал он.
— Он же работает, — сказал Жакмор.
— И что, все, кто работает, плюют себе в ладони?
— А как же. Чтобы волосы не росли.
— А эти деревенские ребята, они как-нибудь играют? — спросил Жоэль.
— Играют, когда есть время. Но они много работают, иначе их побьют.
— А мы все время играем втроем, — сказал Ситроен.
— И еще там бывает месса, — сказал Жакмор.
— Что такое месса? — спросил Жоэль.
— Ну, это когда много людей собираются в большом зале, а кюре — это такой господин в красивой белой расшитой одежде — перед ними выступает, а они швыряют ему в рожу камни.
— Ты говоришь нехорошие слова, — сделал ему замечание Жоэль.
— И все? — спросил Ситроен.
— Когда как, — сказал Жакмор. — Например, вчера вечером кюре устроил отличное представление. Он дрался с ризничим на сцене, оба были в боксерских перчатках и лупили друг друга, а потом весь зал тоже передрался.
— И ты дрался?
— Конечно.
— А что такое сцена? — спросил Жоэль.
— Это такой высокий помост, чтобы всем было видно. А вокруг сидят люди.
Ситроен задумался.
— Что же, в деревне только и делают, что дерутся? — спросил он с любопытством.
Жакмор не знал, что сказать.
— Похоже на то… — произнес он наконец.
— Тогда, — сказал Ситроен, — по-моему, у нас в парке куда лучше.
Последние сомнения Жакмора развеялись.
— Значит, — сказал он, — вам больше не хочется выходить за ворота?
— Ничуть, — сказал Ситроен. — Нам и тут хорошо гулять. И драться мы не собираемся — и без того есть чем заняться.
— Например? — спросил Жакмор.
— Ну-у…
Ситроен посмотрел на братьев.
— Например, искать камушки, — сказал он.
И все трое снова взялись за лопаты, ясно давая понять Жакмору, что он тут лишний. Жакмор поднялся на ноги.
— А вы не огорчились, что больше нет деревьев? — спросил он напоследок.
— О! — сказал Ситроен. — Деревья — это, конечно, было красиво, но ничего, они опять вырастут.
— Но теперь ведь не полазишь?
Ситроен промолчал. Вместо него сказал Ноэль:
— Мы уже не такие маленькие, чтобы лазать по деревьям.
Несколько сбитый с толку, Жакмор не оборачиваясь пошел к дому. А если бы обернулся, то увидел бы, как три маленькие фигурки взмывают ввысь и прячутся за облачко, чтобы отсмеяться всласть. Ну и вопросы у этих взрослых — животики надорвешь!
21
28 октямбря
Жакмор шел домой размашистым шагом, не поднимая глаз, сгорбившись и поджав бороду. В нем успело кое-что осесть, и он чувствовал себя вполне загруженным. Психоанализ продвигался неплохо, прошло уже множество сеансов, не за горами конец. Но как, тревожно думал Жакмор, как все это кончится? Что бы он ни делал, что бы ни говорил, сколько бы ни вытягивал сведений из Хвулы — мозг его больше ничего не усваивал. Живыми были только его собственные воспоминания, его собственный опыт. И он был не в состоянии вобрать все содержимое сознания Хвулы. По крайней мере, целиком.
Хватит, хватит, думал он. Природа вечно молода и прекрасна, хотя год уже на исходе. Октямбрь — мой любимый месяц здесь, у моря, месяц полной зрелости и густых ароматов, месяц жестких почерневших листьев, медно-красных витых корней, медленных облаков на небосклоне, желтой, цвета старого меда, соломы. Вокруг так хорошо, так хороша теплая, мягкая, бурая земля, и к чему понапрасну беспокоиться — все очень скоро как-нибудь само утрясется. Господи, до чего же длинная эта дорога!
Стая со скрипом улетавших на юг диких джазворонков привлекла его взгляд через посредство слуха. В их пении прослеживалась любопытная упорядоченность: передние птицы задавали мелодию, средние держали тонику, остальные же, разбившись на две равные группы, тянули доминанту и субдоминанту; отдельные особи отваживались даже на изощренные обращения и уменьшения. Звучали дружные аккорды, но в синкопированном ритме.
О джазворонки, думал Жакмор, кому ведомы ваши нравы? Кто их изучит и опишет?! Толстенный том заняло бы это описание — том, отпечатанный на мелованной бумаге, с цветными офортами, вышедшими из-под плодовитого резца лучших художников-анималистов. Эх, джазворонки, джазворонки, отчего же никто не возьмется исследовать вашу жизнь? Однако, если кто-нибудь поймает да и оставит у себя такую птицу — иссиня-черную, с кроваво-красной грудкой, лунно-прозрачными глазами и мышиным голоском, — увы!.. она умрет. От легчайшего прикосновения к невесомому оперению, от тяжелого взгляда или дерзкого смеха, от того, что день все никак не кончается, или оттого, что слишком рано смеркается, — от малейшей причины джазворонок подвержен кончине! У этих хрупких, нежных птичек внутри вместо банальных потрохов одно лишь трепетное сердце.
