Лозовой сердито сплюнул:
— Ну, что ты пристал, Цыган? Что я, поп, чтобы все знать? Немцы, немцы… От немца разве когда была русскому помощь? Кабы немец-то был, разве бы мы Расею потеряли? Это против своих силы нет, а ерманцу мы завсегда давали! — Он выстукал трубку о каблук подкованного сапога, сунул ее в кисет. — Ты меня не береди, казак! Думай, как хошь, — твое дело, а слов мне таких не говори. Я присягу давал на верность.
Цыган насупился. Легкие складки горько легли у носа. Глаза казака посуровели.
— Я к тебе с душой, дядя… А ты мне про присягу… — с сердцем сказал он. — Вот, говорят, скоро эвакуировать нас будут… в Японию. Уже сейчас в порту тесно: вывозят, что подороже… А нас куды? — Он взглянул на Лозового и решительно сказал: — Никуды я не поеду, Иван Никанорыч! Ей-богу! Никуды! Мне тятька свою землю завещал воевать, а смотри, сколько ее у меня осталось! — Он сунул руку за воротник гимнастерки и вытащил ладанку на сыромятном гайтане. — Мало!
Лозовой тихо спросил:
— Земля что ли?!
— С наших мест… забайкальская, с Онона. А его отсюда и не видать…
Потом, устыдившись своего порыва, Цыган сунул ладанку обратно, застегнул воротник и отвернулся от Лозового. Старшой, тоже глядя в сторону, произнес:
— И мне, видно, к родной земле не припасть, не обиходить ее больше.
Как ни спокойно старался сказать эти слова Лозовой, они прозвучали печально. Цыган настороженно посмотрел на старого казака и, уловив эту нотку, почуял отголосок своих чувств в его словах. Он вполголоса, но резко, как нечто раз навсегда решенное, сказал:
— Уйду я!
Лозовой строго оглядел его насупленное лицо и в замешательстве огладил бороду.
— Ты мне, Цыган, таких слов не говори… Не могу я их слушать. Не уходить надо, а в бою смерть принять надо. Я не доносчик, но и тебе не товарищ в этом деле!..
— Не услышишь больше, — глухо сказал Цыган.
Солнце взошло. Косые лучи его озарили стоянку 33-го полка, где высились казармы Омского кадетского корпуса, скользнули по далекому Каналу, обрисовав мачты военной радиостанции, и залили светом 36-й полк.
Миновав рощу, приезжий вышел к кадетскому корпусу. Оставив в стороне каменные здания казарм, он направился к маленькому деревянному домику, стоявшему неподалеку от котельной и столовой.
Его обогнал строй кадет; шла третья рота. Кадеты были в парадном обмундировании, которое выдавалось лишь в торжественных случаях. Блестели лаковые козырьки фуражек, начищенные сапоги и пуговицы сияли, галуны на мундирах светились тусклым блеском. Черные фигуры старательно чеканили шаг. Строй вел немолодой подполковник в золотом пенсне. Близоруко щурясь, он отсчитывал:
— Рас-с!.. Два!.. Три!.. Рас-с!.. Два!
Он был недоволен шагом:
— Чи-ще! Рас-с! Два!
Строй удалялся. Но еще долго до юноши долетали возгласы подполковника.
Он поднялся на крыльцо домика и без стука вошел в сени.
В дверях столкнулся с хозяином. Это был невысокий брюнет. Смуглое лицо его было встревожено.
— Ну как, Виталя, — спросил он. — Я уже думал, что ты не придешь.
— Обещал — значит, что бы ни было, приду! — сказал юноша.
Виталий сел на предложенный стул. Он пристально посмотрел на собеседника. А тот продолжал:
— Мало не всю ночь провозился, подгонял обмундирование. У нас нехватка мундиров… Сколько из Хабаровска взяли? Пустяки!.. Кое-как к утру одели всех, а кому не хватило, тех в отпуск с первым катером отправили.
— Рассказывай, товарищ Козлов!
Козлов машинально подкрутил черные усы.
— Что же рассказывать, товарищ Бонивур! Сам знаешь, кофейня провалилась!
Бонивур молча кивнул головой.
— Провалилась самым глупым образом. Сколько времени все шло хорошо! Никто из офицеров и из кадет ничего не подозревал. Ходили, кофе пили, иногда спиртное. Нину все считали женой Семена. Она себя держала здорово… Ухаживать за ней ухаживали, а чтобы больше — ни-ни! Так и шло. А тут вернулся в корпус один тертый калач — Григорьев. Пройдоха! Ну, бывал у Калмыкова, у Семенова, имеет значок за «Ледяной поход», Георгия. Пьяница, гулеван и, наконец, бабник!..
Виталию было видно в окно, что подполковник все еще гоняет кадет. Ребята выпячивали грудь, четко печатая шаг. Подполковник был в испарине. Фуражка его сбилась назад, открыв белый лысый лоб. Окуляры его сверкали на солнце.
