— Что значит нормальный? Вот тоже идиотское словечко! Совершенно бессмысленное! — Руки Фаулера, лежавшие на выцветшей клеенке, судорожно сжались в кулаки. На левой блеснул золотой перстень-печатка с пятиконечной звездочкой. — Но я понимаю, что вас интересует. Нет, он был не такой, как мы с вами. Все функции у него восстановились: зрение, слух, координация и прочее, но у него была полнейшая амнезия.
— То есть он ничего не помнил?
— Ничего. Ни кто он такой, ни откуда. Даже на свое имя не реагировал: утверждал, что он кто-то другой и что со временем вспомнит, кто именно. Я вам говорил, что его забрали друзья?
— Да.
— Так вот, это они так представились. Он их не узнал.
— Эти его друзья — кто они? Имена помните?
Доктор закрыл глаза и прижал дрожащие пальцы к вискам.
— Господи, вы знаете, сколько лет прошло? Я все время старался забыть…
— Э, нет, доктор, амнезия не пройдет.
— Хорошо. Их было двое. Мужчина и женщина, — он говорил медленно, тоскливо, словно распутывая клубок. — Про женщину ничего не знаю: она сидела в машине. Было темно, я ее не разглядел. В любом случае, раньше я ее никогда не видел. А мужчина несколько раз приезжал. Это он со мной договаривался.
— Как его звали?
— Он назвался Эдвардом Келли. Правда это или нет, не знаю.
Я записал имя к себе в блокнотик.
— Так. А договаривались о чем? Что у вас с ним за дела были?
— Деньги. — Фаулер состроил брезгливую гримасу. — Говорят же, что каждого можно купить. Вот меня и купили. Этот Келли как-то пришел и предложил денег…
— Сколько?
— Двадцать пять тысяч долларов. Сегодня это не так уж много, но в войну я и мечтать о таком не мог.
— Ну почему же немного? Сумма внушительная, о такой и сейчас помечтать не грех. И что вы должны были сделать?
— То самое: отпустить Либлинга, ничего не регистрируя. Уничтожить все доказательства его выздоровления. Главное — продолжать вести бумаги так, как будто он до сих пор в клинике.
— Что вы и делали.
— Да. Это было не так уж сложно. Им никто не интересовался, только этот Келли и еще его агент… или импресарио — не помню.
— А как его звали?
— Вагнер, кажется… Имя забыл.
— В этих ваших делах с Келли он каким-то боком участвовал?
— Насколько я знаю, нет. По крайней мере, вместе я их никогда не видел. И потом, когда Либлинга уже забрали, Вагнер еще где-то с год продолжал звонить. Он никогда не приезжал, только звонил раза три — четыре в год, спрашивал, нет ли улучшений. Потом перестал.
— А как же в клинике? Начальство им разве не интересовалось?
— А зачем им? Карту его я вел, деньги из фонда шли. Пока деньги идут, никто ни о чем не спрашивает.
Для сестер я что-то придумал, но им было не до того: и так много больных. А посетители к нему не ходили. В конце концов, свелось к тому, что мне присылали бланк, а я его заполнял, писал, что да, Либлинг еще жив. Раз в полгода мне его присылали — как штык.
— Кто? «Пиппин, Штрейфлинг и Шафран»?
— Да.
Фаулер оторвал взгляд от клеенки и тоскливо посмотрел на меня.
— Эти деньги — я не для себя брал. Я хочу, чтобы вы знали… Элис, жена, у нее нашли опухоль, нужна была операция, а денег не было. И я согласился. Я заплатил за операцию, свозил ее на Багамы… А она умерла. Года не прожила. От беды не откупишься. Никакими деньгами.
— Так. Теперь расскажите про Либлинга.
— Что рассказать?
— Все. Всякие мелочи, привычки, вкусы, что любил, что не любил, как яйца ел: в мешочек или вкрутую. Кстати, глаза у него какого цвета были?
— Я не помню.
— Давайте, что помните. Начнем с внешности…
— Да ведь я не знаю, как он выглядел.
— Шутки шутите? — Я подался вперед и пустил ему дым прямо в водянистые глаза.
Доктор закашлялся.
— Я не шучу. Его к нам перевели из реконструктивной хирургии. У него была какая-то серьезная операция.
— Пластическая?
— Да. Все это время у него была забинтована голова. Перевязки делал не я, соответственно лица не видел.
— Хорошее дело пластическая операция, — заметил я, потрогав собственный нос. — Залепляют пластилином дырки в физиономии.
Доктор профессиональным взглядом окинул мою картофелину:
— Это у вас воск?
— Так точно. На память о войне. Пару лет ничего смотрелось, а потом заснул я как-то в августе на пляже у моего шефа был летний дом в Нью-Джерси — в Барнегате, на побережье… Так вот, заснул, просыпаюсь, а в носу у меня все растаяло.
