Уже почти два часа проходили придворные перед королем, а кардинал все не появлялся; позади монарха и в крытых галереях за его палаткой тесной толпой собрался весь двор; теперь уже реже стали раздаваться имена вновь входивших вельмож.
— Разве мы сегодня не увидим нашего любезного кардинала?— спросил король, обернувшись и обратив взор на Монтрезора из свиты Гастона, как бы поощряя его ответить.
— Говорят, государь, что кардинал-герцог опять расхворался,— ответил тот.
— Но кто же другой, кроме вашего величества, в силах исцелить его?— сказал герцог де Бофор.
— Мы исцеляем только золотушных, — возразил король,— а недуги кардинала всегда так загадочны, что, признаюсь, я в них ничего не понимаю.
В отсутствие Ришелье король храбрился и в шутках черпал силы, чтобы сбросить с себя его невыносимое, подавляющее бремя. Он почти совсем уверовал в свое торжество и, видя вокруг веселые лица, в душе хвалил себя за то, что взял верховную власть в свои руки; в настоящую минуту он наслаждался своей мнимой силой. Но какая-то внутренняя тревога, таившаяся в глубине его сердца, все же говорила ему, что эти счастливые мгновения минуют и тогда все бремя по управлению государством ляжет на него одного; он разговаривал с окружающими, чтобы отогнать от себя эту назойливую мысль, и, не признаваясь себе в том, что втайне сознает свою неспособность царствовать, уже не тешился мыслью о результатах предпринятых им действий и тем самым поневоле забывал о трудностях, которые ему встретятся на этом пути. Он одну за другой бросал краткие фразы:
— Перпиньян мы скоро возьмем,— издали сказал он Фаберу.— Итак, кардинал, Лотарингия наша,— добавил он, повернувшись к Лавалету. Потом обратился к Мазарини, коснувшись его плеча:— Управлять государством не так уж трудно, как думают, не правда ли?
Итальянец, отнюдь не столь уверенный, как остальные в опале кардинала, уклончиво ответил:
— Ваши последние успехи государь, и во внешней и во внутренней политике достаточно доказывают мудрость в выборе сподвижников и в руководстве ими, и…
Но герцог де Бофор, прерывая Мазарини с той самоуверенностью, которая впоследствии заслужила ему прозвище Влиятельного, громко и решительно воскликнул:
— Конечно, государь, нужно только желание; подданными, как конем, правят при помощи шпор и поводьев; а так как все мы хорошие наездники — остается лишь сделать выбор.
Ловкий выпад самодовольного герцога не успел еще произвести надлежащего впечатления, как двое слуг одновременно провозгласили:
— Их высокопреосвященство.
Король невольно покраснел, словно его застали на месте преступления, но сразу же овладел собой и принял решительный, надменный вид, что не ускользнуло от министра.
Ришелье, во всем великолепии кардинальского наряда, медленно шествовал к королю, опираясь на двух юных пажей; за ним шли начальник охраны и более пятисот дворян из его свиты, причем кардинал то и дело останавливался, словно преодолевая нестерпимую боль, на самом же деле для того, чтобы рассмотреть окружающих. Ему достаточно было самого беглого взгляда.
Свита остановилась у входа, а когда кардинал вошел в королевскую палатку, никто из присутствующих не осмелился приветствовать его или хотя бы обратить на него взгляд; даже Лавалет притворился, будто всецело поглощен беседой с Монтрезором. Король, желавший оказать кардиналу дурной прием, приветствовал его с нарочитой небрежностью и продолжал вполголоса разговор с герцогом де Бофор.
Кардиналу не осталось ничего другого, как, поклонившись королю, остановиться, а затем направиться к толпе придворных, как бы намереваясь смешаться с нею; но истинной целью его было изведать настроения вельмож. Все они отпрянули, словно при появлении прокаженного, только Фабер с обычной для него непосредственностью и развязностью подошел к кардиналу и обратился к нему, прибегая к выражениям, свойственным его ремеслу:
— Итак, ваше высокопреосвященство, вы пробиваете здесь брешь, как пушечное ядро, прошу вас — извините их.
— А вы не отступаете передо мной, как не отступаете и перед неприятелем; вы не пожалеете об этом.
