— Сражением под Перпиньяном.
— Что ж, неплохо. Сражение можно для него устроить; в настоящее время пусть он лучше займется этим, а не чем-нибудь другим. Ну, а молодая королева? Что говорит молодая королева?
— Она все еще негодует на вас. Негодует, что ее переписку перехватывают, что вы учинили ей допрос.
— Пусть! Мадригал, который я ей сочиню, и моя временная покорность заглушат в ней мысль о том, что я ее разлучил с ее австрийским домом и родиной ее Букингема. А чем она занимается?
— Новыми интригами с братом короля. Но все ее наперсницы в наших руках, и вот вам донесения день за днем.
— Не стану утруждать себя этим чтением: пока герцог Буйонский в Италии, я не опасаюсь козней с его стороны; предоставим ему сколько угодно мечтать с Гастоном у камелька о мелких заговорах; он всегда ограничивается только добрыми намерениями, которые возникают у него порой, а тщательно подготавливает только свои отлучки из королевства; сейчас это уже третье путешествие. Если захочет, я устрою ему и четвертое; он не заслуживает пистолетного выстрела, это не то что граф де Суассон, который по твоему приказу получил нулю в сердце. А ведь нельзя сказать, чтобы граф был решительнее герцога Буйонского.
Тут кардинал вновь сел в кресло и засмеялся, для государственного деятеля довольно весело.
— Всю жизнь буду потешаться над их амьенской затеей. Я находился у них в руках. Каждый из них был окружен, по крайней мере, пятьюстами дворянами, которые были вооружены до зубов и готовы расправиться со мной, как с Кончини, но великого Витри уже не было среди них; они предоставили мне мирно побеседовать с ними целый час об охоте и празднике тела господня, и ни тот, ни другой не решился подать знак своим головорезам. Впоследствии мы узнали от Шавиньи, что столь благоприятный случай они выжидали целых два месяца. А я действительно ничего не замечал, если не считать того, что маленький разбойник аббат де Гонди терся возле меня и, видимо, что-то прятал в рукаве; только из-за этого я и сел в карету.
— Кстати, монсеньер, королева во что бы то ни стало хочет, чтобы он стал коадъютором,
— С ума сошла! Он ее погубит, если она привяжется к нему; это неудавшийся мушкетер, черт в сутане; прочтите его «Историю Фиески» — сами убедитесь. Пока я жив, этому не бывать!
— Вы вполне правы, а в то же время вы вызываете ко двору другого, столь же юного честолюбца,
— Тут большая разница! Молодой Сен-Мар будет, друг мой. всего лишь игрушкой, самой настоящей игрушкой; голова у него занята только брыжами да аксельбантами; порукой тому — вся его внешность, а нравом он, я знаю, ласков и податлив. Поэтому-то я его и предпочел старшему брату; он будет исполнять все, что мы захотим.
— Монсеньер,— возразил монах недоверчиво,— я никогда не полагаюсь на людей с такой невозмутимой внешностью, внутренний пламень у них бывает еще опаснее. Вспомните его родителя, маршала д"Эффиа.
— Но, повторяю, это ребенок, и я воспитаю его. А Гонди уже сейчас законченный заговорщик, это головорез, который не останавливается ни перед чем; он осмелился оспаривать у меня госпожу де Ламейре,— представляете вы себе это? Кто этому поверит — оспаривать у меня! Ничтожный клирик, лишенный каких-либо достоинств, кроме молодцеватой внешности да уменья довольно бойко болтать. К счастью, муж сам взял на себя труд его отвадить.
Отец Жозеф, который так же мало интересовался любовными интригами хозяина, как и его стихами, поморщился, стараясь придать гримасе глубокомысленный оттенок, но от этого она стала только отвратительней и неуклюжей; он воображал что губы его, перекосившиеся, как у обезьяны, беззвучно говорят: «Ах, кому же устоять перед вашим высокопреосвященством!», но его высокопреосвященство прочел на них только фразу: «Я неуч, ничего не смыслящий в великосветских делах» — и вдруг, взяв со стола донесение, без всякого перехода сказал:
— Герцог де Роган умер, это хорошая весть; теперь гугенотам конец. Ему посчастливилось; я распорядился, чтобы тулузский парламент приговорил его к четвертованию, а он спокойно погиб на поле брани при Рейнфельде. Но какая разница? Еще одна умная голова повергнута в прах! Как они посыпались после смерти Монморанси! Теперь, пожалуй, уже не найдешь головы, которая не склонялась бы предо мной! Теперь мы покарали почти всех, кто был нами одурачен в Версале. Упрекнуть меня, конечно, не в чем; я применяю против них закон «око за око, зуб за зуб»; я обращаюсь с ними также, как они хотели, чтобы со мной обращались в совете королевы-матери. Старый болтун Басомпьер отделается пожизненным тюремным заключением так же, как и разбойник маршал де Витри, ибо они голосовали за применение ко мне только этой кары. Что же касается Марийяка, который предлагал смертную казнь, то я ее припас для него за первый же его промах, а тебе, Жозеф, поручаю напомнить мне об этом; надо быть справедливым ко всем. Итак, не сломлен еще только герцог Буйонский, который весьма горд своим Седаном; но я заставлю его отступить. Ослепление их нечто прямо-таки изумительное, все они воображают, будто ^могут' беспрепятственно замышлять заговоры, и им невдомек, что хоть они и порхают, но привязанные на ниточке, которая у меня в руках, и я ее иной раз, опускаю, чтобы они чувствовали себя чуточку непринужденнее. А очень вопили гугеноты по поводу смерти их дорогого герцога?
