Расследование до этого момента почти демонстративно топталось на месте, и комиссар Фортунато, можно сказать, в этом признался. В материалах разных правозащитных организаций, с которыми Афина была связана, полиция Буэнос-Айреса имела самую дурную славу, и ее методы никак не отвечали канонам, изложенным в поспешно усвоенных Афиной полицейских учебниках. Что еще больше усугубляло дело, так это то, что все полицейские старше сорока служили во времена диктатуры. Что собой представляют эти люди средних лет, которые приветствовали ее, эти помощники комиссара, эти сержанты, которые в коридорах так учтиво пожимали ей руку? Ее воображение продолжали будоражить кошмарные картины: помощник комиссара, склоняющийся над заключенным с мешком на голове или заталкивающий кого-то в автомашину без номера. С другой стороны, комиссар Фортунато казался совсем другим. Его утомленное, полное достоинства лицо каким-то образом действовало на нее успокаивающе. Он признал ошибки предшествующего следствия и взял на себя ответственность за них. Поскольку он был единственным человеком в Bonaerense, от которого зависел успех ее миссии, не оставалось ничего другого, кроме как найти с ним общий язык, но дело было не только в этом. В глубине души, в чем она боялась признаться самой себе, усталое лицо Фортунато, его спокойные манеры напоминали ей отца.
Она положила ручку на досье и тяжело откинулась на стуле. Ее отец был человеком, который никогда не поддавался эмоциям; он служил оценщиком убытков в страховой компании и отличался умением излагать все взвешенно и резонно, даже в самой отчаянной ситуации. Пока она не выросла, это выводило ее из себя, ей больше импонировала отчаянная агрессивность матери; однажды она видела, как та дала пощечину клерку за то, что он оскорбил чернокожую женщину. Тем не менее она многое переняла от отца. На десятках коктейлей в госдепартаменте, на конференциях она строила из себя блестящего молодого технократа, с жизнерадостной отстраненностью человека, «лишенного политических пристрастий», рассуждая о том, как американцы обучают палачей или помогают фашистским режимам. Она научилась обсуждать эти ужасы в той же самой отстраненной манере, в какой досье описывало убийство Роберта Уотербери, говорить о разрушенной латиноамериканской экономике просто как о несовершенных рынках, оговариваться, что права человека следует рассматривать «в контексте». Она разослала сотню писем и раздала с тысячу визиток, причем с основательностью, унаследованной от отца-страховщика. Все это делалось в надежде, что, когда понадобится послать кого-либо в Эль-Сальвадор наблюдать за выборами или написать доклад о результатах эксперимента в сельском хозяйстве боливийского Чапари, могут вспомнить ее имя и физиономию, с шиком вставленные в разговор несколько испанских слов. Наконец ее старания увенчались успехом, ей позвонили из офиса сенатора Брейдена. В Аргентине нужно расследовать одно дело, речь идет о нарушении прав американского гражданина. Не могла бы она за это взяться?
Затем встреча с женой Уотербери, все еще не пришедшей в себя после убийства и его неуклюжего расследования. Наоми Уотербери встретила ее у дверей удрученным, недоверчивым взглядом, ее прелестное лицо искажали набрякшие мешки под глазами и горестно скривившийся рот. Она подробно рассказала о жизни мужа, тщательно стараясь оставить в стороне свое горе. Внезапный порыв сострадания со стороны государственного департамента не умиротворил ее, и понадобилось много времени, пока сквозь чувство горести, тоску о прошлом и теплящуюся невероятную надежду начала пробиваться ее подлинная натура.
Ее муж, сказала она, был писателем. Он сотрудничал в разных журналах и написал два романа. Первый имел успех, второй провалился. Он уехал в Буэнос-Айрес, чтобы собрать материал для третьего, детективно-приключенческого романа, который, как он надеялся, даст новый импульс его карьере.
– Он хотел написать что-нибудь коммерческое, – сказала она. – Его первые две книги имели успех у критиков, и после того, как вторая провалилась в продаже, он подумал, что нужно попробовать что-нибудь из того, что может пойти на рынке. Мне страшно не хотелось, чтобы он принялся за что-нибудь заурядное, только ради денег. – Она вздохнула. – Я поддержала его в этом только потому, что он стал отчаиваться. Мы все стали отчаиваться.
