Отец прав, Танюшка. По-настоящему прав.
Я сама тоже чувствую, что настороженно твой Саша к нам относится. Боится чего-то, что ли? Ты ведь посуди сама. Я из дворян, в роду у нас до революции были даже царские генералы и золотопромышленники. У отца тоже богачи одни: купцы да торговцы крупные. Сами же мы — что нынче не в почете — совершенно аполитичные люди. А ему это совсем не нравится.
У Саши же — отец обыкновенный сельский кузнец. А дед и прадед его не в канцелярии генерал-губернатора, а на шахте работали водовозами… Да и с грамотенкой у них у всех, судя по всему, совсем не лады были в роду. Он единственный в люди вышел именно благодаря этой самой партии. Не будь революции, разве бы он когда-нибудь преподавал в университете? Да ни в жизнь…
А теперь еще и сам партийным трибуном стал. Это великолепно, конечно, что он так свой предмет любит и преуспел в его изучении. Скажу тебе больше. Только благодаря твоему мужу я, например, тоже серьезно к этому предмету стала относиться. Я же знаю, слышала от наших преподавателей, на его лекции студенты даже из других вузов приходят. На полу да на ступеньках, подложив газеты, сидят. Такой успех, дорогая моя, далеко не к каждому педагогу приходит. Это дорогого стоит. Знаешь, как между собой его называют в университете? Не догадаешься? «Красный Марат» — вот как. Все это, конечно, очень хорошо, доченька, но сейчас, пойми меня правильно, не тридцатые годы. И за происхождение, как раньше, давно не сажают, слава богу! Тьфу-тьфу. Наоборот, думаю, многие давно уже вновь гордятся своими корнями да своей родословной. Так что если тогда нас с твоим отцом за это не посадили, то надеюсь, что сейчас и подавно пронесет. Главное, дочка, что он тебя и детей любит. А с нами вежлив, выдержан, даже внимателен. Ничего плохого сказать не могу. Да и к твоей чести могу сказать, ты его как следует пообтесала, к культуре приобщила. А для детей его рабоче-крестьянское происхождение только плюс большой. В будущем им все это должно не только пригодиться, но и существенно помочь.
В доме наступила полная тишина. Но ни Надежда Васильевна, ни Татьяна Алексеевна никак не могли заснуть. Ворочались, крутились с боку на бок. Осмысливали, переваривали в голове все слышанное и высказанное сегодня. Слишком уж суматошным, насыщенным выдался этот день. Да и ночной разговор не на шутку взбудоражил обеих, лишил покоя и ту, и другую.
Первой не выдержала Татьяна. Устав ворочаться от одолевших ее мыслей и высунув голову из-под одеяла, полушепотом прерывая установившуюся в доме тишину, вновь обратилась к матери, устроившейся в другой комнате:
— Мамуля, ты не спишь? Ну, хорошо. Послушай, все хочу тебе сказать. Я как-то, понимаешь, решила Саше про нашу икону пропавшую рассказать. И знаешь, что он мне ответил?
— Могу только догадываться. Бредни, мол, все это, наверное, сказал. Фантазии всякие. Так, да?
— Примерно так, только гораздо покрепче. Больше на эту тему я с ним не говорила. Но когда Генрих вернулся домой и Ритка мне всю его историю пересказывала, особенно про икону «Спас Нерукотворный», которую он в Германии видел, упомянула… Ты понимаешь меня? Я, помню, после ее рассказа под большим впечатлением, конечно, была, а потом дома все мужу и выложила… Но после этого, увидев его реакцию, мамуля, я окончательно поняла, что не все, что мне известно, надо ему рассказывать. А уж то, что с нашей семьей, с ее прошлым связано, и подавно.
— Ладно, доченька, успокойся. Я уже засыпаю. Завтра договорим. Спокойной ночи! — сквозь сон еле слышно прошептала мать.
За выходящими в небольшой садик окнами стояла глубокая, по-восточному черная ночь с ее пронзительной тишиной, лишь изредка прерываемой пением цикад и треском кузнечиков.
