– Не вешай, пан милый! – взмолился он.
Брат Макарий схватил его за чуб и поставил на ноги, но эконом стоять не мог, ноги у него подгибались, словно соломенные.
– Слушай, ты растяпа, – зашептал брат Макарий, приложив палец к губам.
Эконом так и присел от страха. Квестарь показал на пана Гембу, которому снилось, видимо, что-то неприятное: он ворочался с боку на бок, сбивая жупан, натянутый на голову. Приказав эконому взять мешок, квестарь на цыпочках добрался до двери, заскрипевшей под его рукой. Вдруг они оцепенели от страха, так как шляхтич внезапно завопил не своим голосом: «Караул!», вскочил, сбросил жупан, постоял, широко расставив ноги, обвел комнату ничего не видящими глазами и вновь повалился на лавку. Они подождали, пока шляхтич захрапит, и потихоньку вышли во двор. Глухо зарычали собаки, но сильное утомление не позволило им броситься на брата Макария и эконома.
Конь стриг ушами и нетерпеливо переступал с ноги на ногу. Трава возле него была вся выщипана. Увидев эконома, конь заржал; квестарь погрозил кулаком, а эконом похлопал лошадь по крупу. Брат Макарий тем временем проверил бочонок, беспокоясь, не опустел ли он, и, успокоенный, отвязал коня. Они вышли на большак.
Эконом вертелся под ногами и заискивающе посматривал на квестаря. Брат Макарий, однако, не обращал на него никакого внимания. Он был зол: в горле пересохло, а промочить было нечем. Наконец он решился: выбил пробку и присосался к отверстию бочки. Послышалось бульканье, через некоторое время квестарь заткнул пробку, да так ловко, что не пролил ни капли. Он вытер рот и уже бодро посмотрел вокруг.
– А теперь во имя отца… – сказал он, зашагав вперед.
– Отец мой… – начал было эконом, но, заметив недоброжелательный взгляд квестаря, умолк.
– Что тебе?
– Отец мой… что со мной будет?
– Ты – мой пленник и помалкивай.
– Да я боюсь.
– Мне надо уладить кое-какие дела, а затем, хам ты этакий, я пойду к тебе за обещанным вином, которое к тому времени станет более выдержанным и более приятным на вкус. А теперь ступай за мной.
– А мой пан? Ведь если он узнает, то повесит меня обязательно.
– Это было бы неплохо, потому что ты самый настоящий прохвост, но повесить тебя имею право только я. Исповедать тебя и повесить. А раз я подарил тебе твою мерзкую жизнь, то ты не дрожи от страха, я этого не люблю.
– А моего пана ты не боишься?
Квестарь засмеялся: к нему вернулось хорошее настроение.
– Как же можно бояться того, чего нет?
– То есть как это нет?
– Для меня никакого пана нет; поэтому и твоего тоже нет. Это простой логический вывод. А чего нет, того и бояться нечего. Понял?
– Понял.
– Ничего ты не понял. Но это и лучше. На что тебе ум, когда мудрецы без сапог ходят.
– А если бы мой пан тут появился, то его тоже не было бы? Скажи, отец мой.
– Если бы он явился, то для меня его не было бы, а для тебя он был бы, потому что, будучи твоим паном, он здесь был бы паном для тебя, а поскольку он не мой пан, для меня его не было бы. Понял?
– Понял.
– Ничего ты не понял, потому что болван.
– Но мой пан – для всех пан.
– Мелешь, как пузатый капуцин на ярмарке. Говорю тебе: если его нет, то нет и пана. Из этого ясно следует, что поскольку ты есть, то ты и пан. А поскольку я с тобой, то я – твой пан, ибо я есть. А что есть, то есть. Понял?
– Все понял.
– Ох, сдается мне, что ты поглупел еще больше, чем прежде.
Эконом почесал затылок.
– Отец мой, если мой пан нас встретит, то кто будет моим паном? Ты или мой пан?
– Я скажу твоему пану, что я тебя повесил.
– Но ведь я жив.
– Для него ты висишь, а тело твое клюют вороны и пожирают лесные звери.
– А для тебя?
– Для меня, поскольку я тебя не повесил, ты принадлежишь мне, и закрой свою мельницу, мне противна твоя тупость. Птицы начинают петь, нам пора в путь.
Они двинулись по дороге, ведя за собою коня, на котором были привьючены бочка и мешок квестаря. Шли не торопясь. Квестарь бормотал вполголоса какие-то забавные монологи, при этом он улыбался и весело подмигивал. Эконом все время прислушивался, не раздастся ли на дороге конский топот, и заодно высматривал местечко, куда при случае можно было бы дать тягу. Было тихо, но природа поспешно пробуждалась к жизни, и хор пернатых становился все громче.
