Скажу честно, я всегда раздражаюсь, если в самый важный момент никто не может предоставить мне связной информации о пациенте, поэтому когда младший доктор явился, я, пожалуй, была с ним не так любезна, как самой бы хотелось.
Не помню, чтобы я грубила, но держалась определенно сердито, раздраженно и устало. Боюсь, я забыла сказать ему, что это не суд инквизиции, мне просто нужен его отчет о ситуации, как можно быстрее, чтобы я могла принять срочное решение, вот и все. Хотя сегодня мне все-таки кажется, что для него это сильно смахивало на суд инквизиции.
Торопливо и сбивчиво бедолага изложил мне историю пациентки и причины, по которым ее решили перевести этой ночью в реанимацию. В итоге, решив, что да, реанимация и правда необходима, я вставила ей в горло трубку и подключила ее к искусственному дыханию. Следующие полчаса ее давление падало, состояние становилось все нестабильнее. И где-то посреди всего этого на меня обрушилось осознание того, как страшно я устала. Обычно в подобных ситуациях я думаю на два-три шага вперед; теперь же каждая мысль приходила так медленно, будто прорывалась ко мне через липкую патоку.
Состояние пациентки оставалось нестабильным; кому-то из нас нужно было поговорить с ее близкими, в нетерпении ожидавшими новостей, а кому-то – попытаться понять, что же именно могло вызвать у нее такое резкое ухудшение. Я смотрела на эту женщину, балансировавшую на грани жизни и смерти, и содрогалась от мысли, что ее разум, наверняка, острый как бритва. Мой же, напротив, тупой, будто нож для масла. Ни малейших признаков сообразительности. Как признаются врачи и медсестры, иногда после ночной смены они вообще не помнят, как доехали до собственного дома. Всю привычную дорогу домой они едут на автопилоте – и только дома осознают, что делали это бессознательно. Я же под конец той ночной смены была слишком неопытна, чтобы реанимировать пациентку на автопилоте.
Я взглянула на часы – 7:55 утра – и решила, что нет никакого смысла продолжать то, что я сейчас не способна выполнить как положено. А потому взяла телефон и позвонила консультанту дневной смены, зная, что он уже прибыл, чтобы меня сменить. Он тут же явился – дружелюбный, свежий и улыбающийся. А я посмотрела на него в упор и сказала: «Я слишком устала». Не берусь даже объяснить вам, как непросто врачу произнести это «оправдание». Хотя, если говорить объективно, – может, из этой «мухи» не стоило бы делать такого «слона», но такова уж среда, в которой мы погрязли, и таковы стандарты, которые мы сами для себя устанавливаем. Вспоминая то утро, я могу убеждать себя в том, что винить себя следовало бы за многое другое: и за то, что не подготовила пациентку для передачи утренней смене; и за то, что зря накинулась на младшего коллегу; и за то, что умудрилась устать до такой отрешенности, что не могла работать как положено. Я легко могу напомнить себе, что было бы намного хуже, если б я нанесла пациентке вред; если бы провалила предстоявшую беседу с ее семьей; или если бы от усталости упустила что-то важное. Я прекрасно знаю, что это правда, – но до сих пор жалею о том, что все случилось именно так.
Я посмотрела на него в упор и сказала: «Я слишком устала». Не берусь даже объяснить вам, как непросто врачу произнести это «оправдание».
Когда же на новую смену заступил еще и дневной старший врач, консультант выскочил из-за шторы и радостно объявил, что с первой попытки сумел поставить моей пациентке артериальный катетер. Он знал, что у меня это не вышло ни с первой попытки, ни со второй. Сквозь пелену усталости после четырех смен подряд я смотрела, как победоносно он кричит «Да!» и рубит по воздуху кулаком. Увы, в то утро я не смогла в точности соответствовать своему идеалу, но если окажусь перед этим выбором снова – все-таки предпочту остаться собой.
Иногда отрешенность приходит ко мне в более доброжелательных, а то и полезных формах. Когда я покупаю для пациента газету, когда кто-нибудь приносит другу в больницу плитку шоколада или глянцевый журнал, – что это, как не попытка убедить себя в том, что и у больных есть право на отрешенность? Обычно, когда пациент приходит в себя после серьезной операции, я сразу же говорю ему, как отлично он все перенес и какое, наверное, облегчение – знать, что хотя бы часть пути позади. И добавляю что-нибудь позитивное, например: «По крайней мере, сегодня вам будет спаться лучше, чем вчера». Как правило, он улыбается и отвечает, что да, облегчение огромное, и да, в ночь перед операцией он не мог сомкнуть глаз. Большинству таких пациентов еще много чего предстоит: химиотерапия, радиотерапия или очередные операции; и все же нам кажется уместно подбодрить их пусть даже недальновидным отрешением, поздравляя с уже пройденными вехами их пути.
