– Если что, не поминай лихом… пес государев, – вам не положено.
* * *
Стася сидела на плетне, чудом сохранившемся на окраине деревеньки, где теперь размещался штаб полка и куда уже полчаса назад ушел старший лейтенант Костров – командир полковой разведки. Она, несмотря на теплый июльский вечер, зябко куталась в отданную ей Костровым шинель и одновременно чувствовала и гадливость от запаха пота, грязи и, наверное, даже крови – и странное возбуждающее чувство, которое теперь часто охватывало ее среди этих потных, грубых, жестоких мужских толп. Это чувство проснулось в ней еще тогда, когда она добиралась сначала до Невеля, а оттуда почему-то назад, в сторону Старой Руссы. Было ясно, что мы отступаем чудовищно, но все же еще пока находилось немало мужчин, особенно из майоров и полковников, что смотрели на нее с плохо скрываемым вожделением. Стася никогда не считала себя красивой – скорее, надменной и стильной, но имеющей безусловную власть над мужскими сердцами и умами. Бомбежка на переправе через Ловать все расставила на свои места. Всем тут же стало на нее наплевать, и она лежала одна у старой рыбачьей лодки, ненавидя не только немцев, но и своих. С того вечера Стася поспешила научиться видеть все словно через стеклянную стену.
Вот и сейчас она почти равнодушно смотрела на шоферов в промасленных комбинезонах, рывшихся в моторе опрокинутой «эмки», на военного почтаря, на бойцов штабной охраны, сидевших прямо в пыли, и как-то отстраненно думала о том, почему с самого детства она чувствовала себя чужой к окружавшему ее советскому миру – и недосягаемому, ушедшему миру дворянства. Эта двойственность исподволь выработала в ней равнодушие, и как следствие – волю и расчетливую хитрость. Эти качества в ней как-то сразу угадал Костров и обрадованно признался полчаса назад:
– Знаете, я ужасно рад, что к нам вас прислали. Вы такая… уверенная. А это в нашем разведческом деле – самое важное. К тому же вы красивая, а красивым везет, ей-богу. Вот увидите, сегодня все пройдет как по нотам.
Стася молча пожала плечами. Ей, собственно, пока ничего не грозило.
Она снова повернулась к крыльцу – и вовремя. В дверях показался Костров в своей выгоревшей добела гимнастерке, в перетянутых ремнях, с мальчишеским лицом, черным от загара – он отступал от самого Вильнюса. И что-то в этом нынешнем его лице с первого мгновения не понравилось Стасе, но она продолжала сидеть, высоко подобрав одну ногу, словно одинокая гордая нездешняя птица.
Костров широко улыбался, подходя, и с каждым шагом широкая улыбка его делалась все фальшивей.
– Что такое? – сухо поинтересовалась Стася.
Костров повел широкими плечами и трудно сглотнул.
– Видишь ли, – почему-то обратился он к ней на «ты». – Такое, в общем, дело… – Он вдруг грязно выругался и сплюнул. – Ситуация, скажем так, не ажур…
– Да говорите спокойней и толком. А если не знаете значения слова, то незачем его и употреблять. Ажур – это способ ведения бухгалтерии, когда все записи делаются в день совершения операции, только и всего. Ну, старлейт, смелее.
Он неожиданно протянул руки, ссадил ее с плетня и, приобняв, повел в сторону уже темнеющего поля. И снова волна гадливости и смурного желания залила Стасю.
– Ну же, ну! – почти крикнула она.
– В общем, так… Ты ведь по документам Станислава, да? – Стася коротко кивнула. – Тогда можно я буду называть тебя не Стася, а Слава? Так ведь лучше, правда? – смущенно перебил он сам себя. – Слава! Какое имя для разведчицы, а?
– Для переводчика, – оборвала она. – Неужели вы всегда с женщинами так долго тянете волынку?
Костров вдруг густо вспыхнул, убрал руку и встал перед ней.
– Операция запланирована на одиннадцать тридцать. Разведотряд в составе четырех человек должен будет выйти в сторону Шимска. Линия фронта начинается уже за станционной водокачкой. Есть сведения, что 56-й моторизованный корпус Манштейна прикрыт плохо, и есть возможность взять его в клещи и…
– Зачем вы это рассказываете мне? Я не стратег и не тактик, уверяю вас.
– Я рассказываю это вам, Слава, потому, что вы идете с нами.
Нет, у нее не поплыло в глазах, не заколотилось сердце, а только на мгновение стало тоскливо и пусто, как будто весь мир превратился в серую безжизненную пустыню. Промелькнули лица матери, брата, даже бывшего мужа и скрылись в беспросветной тьме…
