Смотрю кругом — какие рожи:
Встряхнусь — зато какие души…
Иду от мясника Сережи
До парикмахера Андрюши.
Один себе радеет, дабы
Мясные разгружались фуры.
Другого обожают бабы —
Он может делать куафюры!
А я живу как замарашка.
Душа везде торчит наружу.
И так доходит до маразма,
Пока не навестишь Андрюшу.
Потом едва дождешься часу,
Напялишь мятую одежу
И, восклицая — мясо, мясо! —
Пойдешь разыскивать Сережу.
И я кустарь, конечно, тоже,
И цеховое не нарушу.
Люблю я мясника Сережу
И парикмахера Андрюшу.
Так покалякать по-советски,
Да и оттаять понемногу,
И голову держа по-светски,
И — волоча баранью ногу…
Задохнуться в Клину, захлебнуться в Крыму,
и забыть сообщить: отчего, почему,
Никому не оставить записки.
Ну и что ж? Без меня разовьется сюжет,
и чужая Брижжит, сервируя фуршет,
вместо устриц разложит сосиски.
Захлебнуться в пути, задохнуться в клети,
даже самых банальных «забудь и прости»
не оставить, нет, нет, не оставить.
Но сценарий не дремлет, он дальше бежит,
и, постель застилая, чужая Брижжит
простыней не сумеет расправить.
Отвернуться от лампы, и в ласковой тьме
вновь себя приспособить к зиме, как к тюрьме,
доконав предварительно фляжку.
Задохнется история, треснет финал
и Брижжит зарыдает, прикрывши фингал,
оттопырив упругую ляжку.
И она завизжит, подсобравши слова,
что покатится скоро моя голова,
что напишется и завершится глава,
в детской книжке, сотрутся картинки…
И в Клину оттолкнуться, а выплыть в Крыму,
никому не сказав отчего почему будет лучше,
по мненью блондинки.
Дом Чайковского в Клину —
Старая открытка.
Подержи меня в плену,
Старая калитка!
Помнишь, помнишь, как с утра
Пробегала бричка?
И по имени Сестра
Протекала речка?
Дух кувшинки от болот,
Дух пчелы — от меда.
Кто потом тебя поймет,
Русская природа?
Кто еще, спустившись в сад
На заре дремотной,
Повернет скорей назад,
К рукописи нотной?
Кто споткнется без причин,
Но поймет причину,
Увидав, как птичий клин
Сверху машет Клину?
Где подсвечник отразит
Лаковая крышка —
Там усталость погрозит,
Пальцам передышка.
Кто потом заплачет всласть
Над листом бумаги,
Где еще имеют власть
Точки и зигзаги?
Это птичье колдовство —
Вскрикнет и сорвется.
Эта клинопись его —
Музыкой зовется.
Счастливая сладкая басня,
Которую в детстве прочла.
Прощай, Вавилонская башня,
С которой я век прожила!
Все самые лучшие годы
Промчались, как ни назови.
Хотелось французской свободы,
Хотелось английской любви.
Мужчина родится в рубашке,
А женщина с пальцем во рту.
Прощай, Вавилонская башня!
Прощаю тебе высоту.
Печальная пресная пена
Обломки твои приняла.
Та школьница пламенно пела
О том, чего знать не могла.
Возьму свое милое банджо
И тихо сыграю на нем.
Прощай, Вавилонская башня!
Нам было неплохо вдвоем.
Ну что же, что лучшие годы?
Они и твои, и мои.
Но Англия ищет свободы,
А Франция просит любви.
Припевы у эпох остались те же.
Один другого может утешать…
Утешь меня, и я тебя утешу.
И хватит — «уезжать — не уезжать».
Все временно, все зыбко, все песочно,
И ничего не стоит оплошать.
Утешь меня, хоть это будет точно.
И хватит: уезжать — не уезжать.
Круги прошли, компании распались.
А песенки звучат одни и те ж.
Все съехали, а мы-то ведь остались.
Утешь меня, пожалуйста, утешь.
Обнимемся, прекрасны и безгрешны.
Один другого станет утешать.
Утешимся, хоть мы и безутешны.
И хватит: уезжать — не уезжать.
Поговорим же о сути дорог на дорогу.
Медленно, медленно едем из города в Тегель,
всякое может случиться в дороге, ей-богу,
Гейне в окно постучит или старенький Гегель.
