Прощайте, папенька, шлю вам лучшие свои пожелания.
Любящий вас сын Адриен Женеста».
– Надо ехать! – воскликнул Женеста.
Он приказал оседлать лошадь и пустился в путь. Стояло унылое декабрьское утро, пасмурное утро, когда сероватая мгла застилает небо, когда ветру не рассеять тумана, окутавшего обнаженные деревья и дома, потемневшие от сырости, утратившие обычный свой облик. Тишина стояла безжизненная, ибо ведь бывает тишина, насыщенная жизнью. В ясную погоду малейший шорох веселит душу, в ненастье природа не только безмолвна, она – нема. Туман, цепляясь за деревья, собирался в капли, и они медленно, будто слезы, катились по листьям. Звуки замирали в воздухе. Чувства подполковника Женеста, удрученного скорбью и мыслями о смерти, были созвучны печали, разлитой вокруг. Невольно сравнивал он то, что видел, проезжая в первый раз по этой долине, – прекрасное весеннее небо и пленявшие взор ландшафты, с картиной, сейчас открывавшейся перед ним: с унылым свинцово-серым небом, с горами, сбросившими зеленый наряд, но еще не надевшими снежных одеяний, в которых есть своя прелесть. Тягостно смотреть на обнаженную землю тому, кто едет посетить могилу, – могильный холм мерещится ему повсюду. Темные ели, то тут, то там возвышавшиеся на гребнях гор, углубляли тоску, и без того угнетавшую офицера, а стоило ему охватить взглядом долину, раскинувшуюся перед ним, как он невольно начинал думать о том, какое горе поразило весь кантон и как стало здесь пусто после смерти одного лишь человека. Вскоре подполковник подъехал к той убогой лачуге, где воспитывались приютские дети и где он весной пил молоко. Увидев, что над трубой вьется дымок, он подумал о благодетельном влиянии Бенаси, и ему захотелось войти в эту хижину и в память умершего друга дать денег бедной женщине. Он привязал лошадь к дереву и, не постучав, отворил дверь.
– Здравствуйте, тетушка, – сказал он женщине, гревшейся у очага, среди детей, примостившихся около нее. – Узнаете?
– Да как не узнать, сударь. Вы приезжали весенней порой, два экю мне подарили.
– Вот, возьмите-ка. Это вам и детям.
– Как благодарить-то вас, сударь! Да сохранит вас Господь.
– Не меня благодарить надо за эти деньги, а покойного доктора Бенаси.
Женщина подняла голову и взглянула на Женеста.
– Ах, сударь, хоть он и отдал все свое имущество нашему бедному краю и все мы – его наследники, а все же мы потеряли самое большое наше богатство, потому что он для нас старался…
– Прощайте, тетушка, молитесь за него, – сказал Женеста, ласково похлопав хлыстом малышей.
Ребята и их приемная мать проводили его; он вскочил на лошадь и поехал дальше. Вот от дороги, проложенной вдоль долины, отошла тропа, ведущая к домику Могильщицы. Офицер поднялся на холм, откуда виднелся домик, и с тревогой обнаружил, что двери и ставни затворены; свернув на большую дорогу, обсаженную тополями, с которых облетели все листья, он увидел, что ему навстречу бредет старик работник, без котомки с инструментами, одетый, вероятно, в лучшую свою одежду.
– Доброго здоровья, дедушка Моро!
– И вам доброго здоровья, сударь. Узнаю, узнаю, – прибавил он, помолчав, – вы – друг покойного господина мэра. Ах, сударь, почему милосердный бог не прибрал вместо него бедного калеку вроде меня? Какая от меня польза? А он ведь был нашим утешителем.
– Не знаете, отчего пусто в доме у Могильщицы?
Старик взглянул на небо и спросил:
– А который час, сударь? Солнца-то не видать.
– Сейчас десять.
– Ну, значит, она у обедни или на кладбище. Каждый день туда ходит; он-то наследство ей оставил: ренту в пятьсот франков и дом в пожизненное владение, да только не на радость ей – не стало его, и она, прямо сказать, рехнулась.
– Куда же, дедушка, путь держите?
– На похороны Жака, бедный мальчишка племянником мне доводился. Вчера утром умер. Да ведь какой хворый был; его только наш дорогой доктор и поддерживал. Молодые, а помирают, – прибавил Моро полужалобно, полунасмешливо.
Подъезжая к селению, Женеста остановил лошадь, увидев Гондрена и Гогла, вооруженных заступами и кирками.
– Ну, старые вояки, – сказал он, – свалилась на нас беда, не стало его!
