Разумеется, мне следовало сделать это раньше! Тропа в этом месте была покрыта мягкой землей, и брызги от водопада постоянно увлажняли ее. Я увидел отчетливую цепочку свежих мужских следов, ведущую в одну сторону. Полный смутных предчувствий, я осторожно дошел до конца тропы. Вдоль края обрыва росли, образуя бордюр, крохотные невзрачные фритиллярии. Там, где заканчивалась цепочка следов, было натоптано, как будто человек переминался с ноги на ногу, а в нежном желтом бордюре зиял грубый разрыв. Край тропы обрывался вниз, и широкие свежие борозды вели в бездну.
Я похолодел, представив себе картину, развернувшуюся на этом месте не более часа назад. Что могло стать причиной падения Морриса в ужасный поток? Растерянно я оглядывался по сторонам, и вдруг заметил у самой стены, на плоском камне, блестящий предмет. Это был серебряный портсигар Морриса.
Я нетерпеливо раскрыл его и увидел сложенный вчетверо листок бумаги, исписанный так хорошо знакомым мне аккуратным твердым почерком моего секретаря:
"Мой дорогой д-р Конан Дойл! В этот последний час моей жизни хочу сказать Вам несколько добрых слов. Вы — скверный детектив, но недурной писатель, и, к сожалению, хороший врач. Ваши подозрения оказались верны. Я провел полтора месяца в Швейцарии, и, несмотря на фальшивые уверения местных светил, прекрасно понимаю, что мне предстоит. Я видел туберкулезных больных, иссохших, не стоящих на ногах, но продолжающих цепляться за жизнь — благодарю покорно! Я сумел обеспечить жизнь моих родных и любимой женщины (да, да, и у такого циничного чудовища была возлюбленная!), и хочу закончить жизнь, пока она не стала мне отвратительной. Согласитесь, что это мое право, — Вы врач и видели больше моего. Обращаюсь к Вам с предсмертной просьбой. Пусть это смешно, но я честолюбив, и несколько завидовал Вам в последние месяцы. Однако ловушка, в которую я сам себя загнал, осуществляя мои (право, недурные!) планы, не позволила мне просить Вас поставить моё имя рядом с Вашим. Так, по крайней мере, отдайте должное моему криминальному таланту хотя бы в одном из Ваших рассказов. Я верю, что Вы выполните последнюю просьбу искренне любящего Вас
Морриса Артура.
7:50 утра, май, 13, 1893".
Долго стоял я, потрясенный, сжимая в руке последнее письмо Морриса и вглядываясь в бездну, поглотившую навсегда этого незаурядного человека. Кем мог бы он стать, будь судьба благосклоннее к нему в юные годы? Я пошел обратно, чувствуя влагу на щеках, и это были не брызги от водопада…"
Последняя запись за этот год была короткой:
"Декабрь, 12, 1893.
Итак, я исполнил свой долг. Надеюсь, имя «Мориарти» не показалось бы покойному слишком большим искажением. Я долго колебался, но решил, что не могу подвергать риску его родных, не говоря уж о неизбежных вопросах ко мне. Пусть и Холмс покоится вместе с ним там, на дне Райхенбахской пучины".
***
Думаю, нет особенной нужды описывать моё состояние. Я оглядел кабинет, полки с солидными, надежными томами, моих коллег, мирно разбирающих бумаги, и меня не оставляло странное, близкое к панике ощущение: я один знаю тайну, которая может разрушить такой привычный и уютный мир, где на Бейкер-стрит, 221Б, за шторой, сидит у камина человек с орлиным профилем, и ни одна зловещая загадка не останется неразгаданной, пока он жив.
Памятуя о печальном случае с письмом Киплинга, я аккуратно снял копии со всех страниц дневника, зарегистрировал их у секретаря, запечатал в конверт и отдал на хранение.
Уильям поджидал меня у выхода, и мы направились прямиком в ближайший паб, как у нас уже было заведено. Взяв по кружке доброго эля, мы сели у окна. Я отхлебывал горьковатый густой напиток, наблюдая, как за окном быстро темнеет, и пешеходы беззвучно перемещаются по Оксфорд-стрит и исчезают в тумане. Это был первый туманный вечер со дня моего приезда, и я, наконец, ощутил себя в том Лондоне, который представлялся мне с детства. Казалось, что сейчас по булыжной мостовой прогрохочет экипаж, а потом дверь в паб распахнется, и войдет клерк в котелке, в черном плаще и с тростью, а трактирщик скажет ему с достоинством: "Отвратительная погода нынче, сэр".
