Секреты Достоевского. Чтение против течения - страница 82
Описывая взаимоотношения между Ставрогиным и членами его кружка, Достоевский использует значимую и повторяющуюся тему русской истории – легенду о царе-самозванце времен Смутного времени XVII века. Выстраивая сюжет своего романа, Достоевский сознательно взял за образец историю Лжедмитрия – самозванца, в 1605 году объявившего себя законным наследником престола и на короткое время ставшего царем. Г. Мурав считает, что в романе Достоевского нашла свое выражение концепция русской истории, «согласно которой бесовский хаос светских событий включен в подчиняющуюся божественному промыслу священную историю» [Murav 1992: 121]. Основываясь на этих культурных и исторических перекличках, она убедительно доказывает, что основным злом в романе является самозванство – как действие и как позиция. Подобно Лжедмитрию, объявившему себя законным царем, Ставрогин берет на себя роль Антихриста, князя мира сего. Будучи всесильным, он виновен в описанных в романе катастрофах:
Таинственная власть и красота Ставрогина завораживают и в конечном счете губят почти всех героев романа, которые попадаются ему на пути: Шатова, несостоявшегося народника; Кириллова, которому Ставрогин внушил идею человекобога и который покончил с собой, чтобы освободить человечество от идеи Бога; полубезумную Марью Лебядкину, на которой
Ставрогин женился во исполнение пьяного пари; Лизу Тушину, светскую барышню, которая в него влюбилась, – все они погибают. Как будто всего этого недостаточно, эта тема раскрывается и в известной исключенной из романа главе «У Тихона», где рассказывается о том, что Ставрогин совратил и довел до самоубийства одиннадцатилетнюю девочку, видение которой теперь его преследует [Murav 1992: 108–109].
С этой точки зрения, Ставрогин виновен в том, как его харизма влияет на других. Под это влияние попадает даже читатель: «Сначала мы оказываемся обмануты Ставрогиным, а затем узнаем его истинную сущность. Выражаясь более подходящим для анализа бесовства языком, Ставрогин нас искушает, а роман учит нас, как устоять перед таким искушением» [Murav 1992: 109]. Доминирование страдательного залога в критическом разборе свидетельствует о том, что его автор втайне разделяет точку зрения рассказчика и других персонажей романа; рассказчик, персонажи романа и его читатели едины в том, что они видят в Ставрогине источник вины. Но что случится, если мы ступим на минное поле моральных смыслов, разделяющее Ставрогина и других персонажей, а также его нас? Все, что для этого нужно, – небольшое изменение в критических формулировках, и ответственность находит новый локус. «Бесовство» становится «кажущимся бесовством»; «завораживают и конечном счете губят» – «позволяют себя заворожить и погубить»; «которому Ставрогин внушил идею…» – «который приписывает влиянию Ставрогина возникшую у него идею…», и т. д. Эти небольшие смещения ракурса снимают вину со Ставрогина и возлагают ее на персонажей, отказавшихся от ответственности за собственные поступки. В этом контексте молчание Ставрогина, безусловно, имеет серьезное значение. Как мы видели выше, болтуны оказываются лгунами.
Образ Ставрогина создан другими, прежде всего Петром Верховенским. Рассказчик сообщает: «Петр Степанович был человек, может быть, и неглупый, но Федька Каторжный верно выразился о нем, что он “человека сам сочинит да с ним и живет”» [Достоевский 19746: 281]. Петруша и сам сознается в этом: «Нет на земле иного, как вы! Я вас с заграницы выдумал; выдумал, на вас же глядя. Если бы не глядел я на вас из угла, не пришло бы мне ничего в голову!..» [Достоевский 19746: 326]. Петруша в полной мере применяет свой дар проецирования во время диалога со Ставрогиным об Иване-Царевиче Он использует изъявительное наклонение, давая определение собеседника для самого же собеседника:
