Секреты Достоевского. Чтение против течения - страница 109

[Putney 1999: 51]. Иван и Смердяков – «близнецы», родившиеся приблизительно в одно и то же время у матерей, которые и сами являлись двойниками из-за своей связи с Федором Павловичем: языческого духа земли (русская мать сыра земля) и кроткой, но страдающей душевным расстройством женщины, христианской жены, одержимой бесом[165]. Итак, хотя все – не только забывчивый отец, но и читатели – видят в Софье Ивановне прежде всего мать Алеши, то, что мы не замечаем Ивана, в конечном счете оборачивается против нас. Хотя зачатие Ивана и не упоминается, возможно, оно имеет в этом случае важнейшее значение, поскольку ему предшествует измена отца – тот изменил дому с большой землей вокруг.

У Достоевского дьявол принимает разнообразные формы. В случае с Иваном он является тому, кто сомневается (то есть не верит безоговорочно в христианские догматы). Смердяков поджидает у ворот Ивана, чей религиозный скептицизм порождает смертные грехи гордыни, сребролюбия и зависти. Он – дух мести; мести, которую Иван, ослепленный своей ложно понимаемой верой в возможность земного правосудия, считает допустимой. Как показывает Гэри Сол Морсон в своем классическом анализе «Братьев Карамазовых», Смердяков – характернейшее «пограничное» существо, истинное воплощение «неизвестного в неопределенном уравнении», «вечное пороговое», «привратник» [Morson 1978: 224]. Смердяков парит между мирами. Он появляется на свет в бане, подобно русским фольклорным демонам – злобный, завистливый и мстительный. Я не стала бы утверждать, что Смердяков молчалив, благодаря чему он является ответом Великому инквизитору и параллелью Христу (как полагает Морсон). Напротив, Смердяков, с его болтливостью и неудержимой тягой к спорам (в частности, в главе «Контроверза»), является воплощением абсурдности языка, доведенного до крайнего предела [Morson 1978: 232]. Этот предел – самый тяжкий грех: клевета. Последнее слово Смердякова (в его последнем разговоре с Иваном) – это, с одной стороны, признание, а с другой – ложное обвинение. Его страшный последний монолог предназначен для того, чтобы удержать Ивана в аду его внутренней интеллектуальной муки, его (их) самообвинения. И Смердяков не оставляет после себя никаких доказательств, никакой предсмертной записки – только печатную продукцию: три тысячи рублей, которые могут принадлежать кому угодно.

Если Смердяков – действительно дьявол, рожденный самой землей от пролитого (да, Федором Павловичем) семени, то совершенное им убийство является местью незаконнорожденного сына своему отцу и братьям[166]. Но это не простой сын. Как и все связанное со Смердяковым, акт убийства, являющийся ключевым моментом романа, несмотря на окутывающую его плотную пелену вещественных доказательств и словес, произнесенных и написанных в попытке его осмысления (показаний, вещественных доказательств, признания самого Смердякова и множества слоев нарратива), остается фантастическим. Это убийство само по себе – некое чудо наоборот, перекликающееся с чудесами Алеши и Дмитрия – реальными, пригрезившимися чудесами, произошедшими той же ночью. Смердяков признается в убийстве, но это признание слышит только Иван. Согласно трактовке В. Кантора, Смердяков – действительно дьявол, искушающий Ивана, чтобы тот поверил лжи о собственной вине[167]. Чтение «в изъявительном наклонении» будет здесь бесполезно. Само убийство происходит в самый невероятный промежуток времени. Как мог Смердяков успеть на крик Григория «Отцеубивец!» (это вопль, выражающий потрясение и страх, или призыв к убийце?) выскочить из постели, где он лежал больной, вбежать (между прочим, не пытаясь помочь раненому Григорию) в комнату Федора Павловича, убить его (а он уже наверняка был обеспокоен поднятой тревогой и готов себя защищать), вскрыть конверт, замести следы и суметь вернуться в постель меньше чем за минуту, прежде чем кто-то что-то заметит[168]? Мы верим этому без колебаний, поскольку единственно возможная альтернатива, основанная на вещественных доказательствах, – допустить, что убийцей был Дмитрий. Мы, читатели, не можем так поступить, мы верим в невиновность Дмитрия. Но если преступление совершил Смердяков – а мы слышим, как он в этом признается, – значит, это не обычный человек. Он многогранен: это существо со сверхъестественными способностями, дух чистого бунта, выразитель идей крайнего материализма, демон мести и – да, убийца, но не в каком-либо обычном, «эвклидовом» смысле. В конце концов, жизнь и смерть – это тайна, и, как говорит Достоевский, наиболее фантастические события наиболее реальны. На самом деле убийство Федора Павловича Карамазова – вполне естественное событие. В реальной жизни отцы и в самом деле умирают, а их сыновья, как говорит Иван, желают их смерти и винят себя, когда это происходит, даже если