— Такой диагноз подходит, — сухо заметил я, зная о продолжительных периодах уныния Холмса, о которых он, должно быть, позабыл в порыве энтузиазма.
— Тогда садитесь за стол и набросайте черновик письма доктору Россу Кумбзу. Нужно, чтобы он успел получить его с вечерней почтой сегодня же.
Совместными усилиями мы сочинили письмо, в котором я представил Холмса под именем Джеймса Эскотта[14], как одного из моих пациентов, якобы нуждающегося в лечении от меланхолии. Поскольку дело было срочным и не терпело отлагательств, я предложил лично сопроводить мистера Эскотта в «Айви-хаус», о котором мне доводилось слышать только самые лестные отзывы, через двое суток — 14 июля в 12 часов дня.
В заключение письма я осведомлялся, не будет ли доктор Росс Кумбз так любезен подтвердить телеграммой готовность принять моего подопечного.
По совету Холмса я добавил также еще несколько строк, в которых высказывал убеждение, что свежий воздух и физическая нагрузка в разумных пределах будут способствовать улучшению состояния мистера Эскотта.
— Это дополнение очень важно, — пояснил мой друг. — Ведь мне необходимо без особых помех обследовать здание лечебницы и прилегающую к нему территорию. — И, уже прощаясь, добавил: — Превосходно, мой дорогой Ватсон! С нетерпением жду от вас известия о том, что доктор Росс Кумбз принял ваше предложение.
Я прихватил с собой черновик, переписал дома письмо набело на своей почтовой бумаге со штампом в верхнем правом углу и успел опустить письмо в почтовый ящик задолго до того, как почтальон в последний раз забрал почту.
В полдень рассыльный доставил мне телеграмму, в которой доктор Росс Кумбз извещал, что готов принять моего пациента. Взяв кеб, я отправился на Бейкер-стрит, чтобы сообщить хорошие новости Холмсу. Разрабатывая последние детали нашего плана, я совершенно забыл спросить моего друга о том, что же означает миртовая веточка.
На следующее утро, в пятницу, мы отправились поездом 10.48 с вокзала Ватерлоо. У Холмса в руках был чемоданчик с пожитками, которые могли ему понадобиться во время пребывания в «Айви-хаус». У меня в кармане лежала сочиненная мной накануне вечером история болезни Джеймса Эскотта.
По прибытии в Гилфорд мы наняли станционный экипаж до Лонг-Мелчетт и, проехав мили две, увидели справа высокую кирпичную стену, утыканную сверху осколками стекла.
— Территория «Айви-хаус», — заметил Холмс. — Обратите внимание на железные ворота, мимо которых мы сейчас проедем. Слева, в столбе, примерно на середине высоты вы заметите щель в кирпичной кладке. Я обнаружил ее, когда в первый раз отправился сюда на разведку. Если нам трудно будет связаться, я предлагаю вам подождать три дня, чтобы я успел осмотреться в лечебнице, а потом воспользоваться теми инструкциями, которые я постараюсь оставить в этой щели.
Ворота были высокими, из прочных металлических прутьев, заканчивавшихся вверху острыми пиками. Концы прутьев отогнуты под углом так, чтобы никто не мог перелезть через них. В качестве еще одной предосторожности ворота закрывались на массивный засов и цепь.
Проехав еще немного, мы добрались до главного входа — двойных ворот, которые сторожил привратник. Заслышав стук колес, он вышел из соседнего домика и, удостоверившись, что мы именно те посетители, которых ожидали, впустил нас внутрь.
Перед нами простиралась усыпанная гравием подъездная дорога, по обе стороны которой были открытые лужайки, на которых лишь кое-где росли одинокие деревья. Несмотря на яркое солнце июльского утра, все выглядело довольно уныло.
Это впечатление еще больше усилилось при первом взгляде на большое безобразное здание с приземистыми башнями, замыкавшими правое и левое крылья. Серый фасад был почти полностью скрыт темной листвой вьющегося растения, от которого усадьба, несомненно, позаимствовала свое название «Айви»[15]. Сквозь листья за нами подозрительно подглядывали окна.
Экипаж подкатил к крыльцу, и мы вышли из коляски. Холмс сразу же принял вид человека, страдающего от меланхолии. Как я уже заметил[16], он великолепно владел искусством перевоплощения, а на этот раз ему не требовалось ни надевать парик, ни приклеивать усы. С низко опущенной головой и выражением глубочайшего уныния на лице он робко и неуверенно стал подниматься по ступеням крыльца, всем своим видом являя печальное зрелище самой черной меланхолии.
