Седьмая чаша - страница 86

Довод подействовал: Паликаров позволил Смилову увести себя из гостиной. Дожидаясь их, Геренский искоса поглядывал на сидящего у стола Даргова. Тот беззаботно щурился на низкое солнце и пытался что-то насвистывать.

Прошло полторы минуты. В дверях гостиной появились Паликаров, Смилов и хронометрист.

— Считайте про себя до десяти. До десяти, но медленно, — напомнил капитан. Это была идея Геренского. Если убийца Паликаров, рассуждал подполковник, ему нужно какое-то время, чтобы окинуть взглядом гостиную, убедиться, что никого нет, и принять окончательное решение.

Посиневшие губы Паликарова зашевелились. Несмотря на предупреждение, он сосчитал до десяти всего за четыре секунды. Потом неверными шагами приблизился к столу и пошевелил пальцами над вишневым фужером — роковым двойником седьмой чаши.

— Продолжайте, — напомнил ему Смилов. — Позовите Средкова.

Боби ринулся к кабинету, резко открыл дверь.

— Давай, все собрались! — крикнул он внутрь, захлопнул с треском дверь и повернулся к подполковнику: — Ну, вы довольны?

Из кабинета показался помятый и всклокоченный таможенник.

— Вы звали меня? — робко спросил Средков. — Сейчас моя очередь?

— Вы ошиблись. Очередь ваша еще не настала. Но раз уж вы явились, займемся вами, — сказал подполковник.

— На вашем месте я не терял бы времени на Средкова, — вдруг сказал Даргов.

— Почему вы так думаете?

— Тут все понятно и без хронометра. Атанас Средков мог не только насыпать яд, но и выпить кофе, а потом, к примеру, газетку почитать.

Разумеется, Даргов был прав. Три с половиной минуты, которыми располагал Средков, — грозный довод против него, однако не было никаких оснований отказываться от эксперимента.

— Ошибаетесь, Даргов! Не каждый, всыпав в бокал яд, способен наслаждаться кофе или чтением газеты. Тут опыт нужен, — ответил Геренский и обратился к таможеннику: — Задача вам понятна?

Средков глухо подтвердил:

— Мне нужно выйти из кабинета, подойти к столу, положить яд в чашу Даракчиева, затем вернуться и закрыть дверь.

— Совершенно верно, — кивнул капитан Смилов. — Сейчас я тоже зайду в кабинет и дам вам знак, когда начинать.

— Хорошо, — ответил Средков и вслед за Смиловым проследовал в кабинет.

Чуть позже таможенник медленно открыл дверь и потащился к столу. Казалось, каждый шаг стоил ему мучительных усилий. Возле стола он подержал руку над фужером и посмотрел на Геренского, как бы ища подтверждения правильности своих действий.

Подполковник кивнул и показал глазами на дверь кабинета: можно возвращаться. Но, вместо того чтобы направиться к кабинету, таможенник как-то странно покрутился на каблуках, закачался, бросился к дивану, закрыл лицо руками и зарыдал.

Геренский взглянул на секундомер — стрелка едва успела пробежать тридцать пять делений. В гостиной воцарилась тягостная тишина, нарушаемая лишь всхлипываниями таможенника.

«Что это значит? — спрашивал себя Геренский. — Где источник этих слез? Что это — выражение внутренней трагедии или хорошо сыгранный спектакль?.. Ты признался, что совершил служебное преступление. Ну ладно, признание тебе на пользу — ты говорил о пробуждении совести. Но не слишком ли гибка, эластична твоя совесть, не слишком ли мастерски приспосабливается она к обстоятельствам? Почему ты явился с повинной уже после смерти Даракчиева? Чтобы одним преступлением покрыть другое, главное? Так хитрый вор, бия себя в грудь, признается, что вытащил вчера вечером из чужого кармана пять левов, чтобы не догадались, что он сегодня утром обворовал целый сейф…»

— Ну ладно, ладно, Средков, — неуверенно сказал Геренский, не пора ли прийти в себя?

Таможенник вытер платком слезы и сделал видимое усилие овладеть собой.

— Извините, — сказал он прерывисто. — Нервы не выдержали. Простите, что помешал вашей работе. Повторить все сначала?

— Нет, не нужно, — сказал Геренский. — Лучше идите умойтесь.

Во дворе, у ворот, топтался Дамян Жилков, жадно затягиваясь сигаретой. Геренский подошел, тоже достал сигарету, размял в пальцах, закурил. Потом спросил:

— Ну, Жилков, ваша очередь?

Геренский ни на секунду не сомневался, что Жилков мог быть убийцей. Вряд ли стал бы он философствовать о цене человеческой жизни. Конечно, на обдумывание столь коварного убийства у Дамяна вряд ли хватило бы гибкости и ума, но зато он вполне мог исполнить чью-то злую волю.