Он крутился все эти дни, как белка в колесе. За сутки смотался в Москву, разыскал воинскую часть.
Петька прибежал на КП радостный, возбуждённый, синь ясного неба отливалась в его глазах. Коробейников не видел сына почти год, всё не находил времени выбраться с этой чёртовой работы, которая держит приковано к себе, как собаку на рыскале, ему было даже неудобно перед сыном за такое невнимание. Эх, была бы жива Надежда, она бы десятки раз смоталась в часть, а мужское сердце, наверное, действительно каменное, жёсткое, без сострадания. Коробейников смотрел на сына растерянно, виновато, в глазах увлажнилось, но Петька не заметил этого пасмурного состояния. Кажется, сын за время разлуки даже подрос, и вся форма «парадки» его делала привлекательным, стройным. Сын кинулся с объятиями, прижался, обдал горячим дыханием, и Коробейников окончательно сник, растерялся.
Петьке разрешили провести с отцом сутки, и они поехали в столицу, зашли на Арбат в ресторан, заказали обед. Надо было видеть, как сын уплетал борщ, блаженно улыбался. Как оказывается мало надо человеку!
Потом они поехали в гостиницу «Москва», где для Коробейникова был заказан номер. В просторной комнате Петька повалился на кровать и уснул мгновенно, сжав губы в горькую морщинистую щепоть.
Он спал до вечера, блаженно растянувшись, разморенный хорошей едой и нормальной обстановкой. Коробейников сходил в буфет, набрал самой дорогой закуски, и проснувшись, всё это снова Петька одолел в один присест. В густой кучерявой шевелюре (иногда Коробейников думал про себя, откуда у Петьки эта кучерявая шевелюра – и у него, и у жены волосы прямые, жёсткие) заметил отец первые проблески седины и с грустью подумал: вот и младший начинает познавать лихо. На щиколотках ног появились глубокие язвы, наверное, от сапог – Петька служил в пехотной бригаде и, видать, нелегко служба ему доставалась. С грустью подумал, как повзрослел сын, даже во взгляде появился какой-то мудрый отблеск.
Петька снова завалился спать, как провалился в глубокую яму, даже дыханья его не было слышно. Михаил Петрович несколько раз вставал за ночь, тихо подходил к кровати, поправлял, как когда-то в детстве, сбившееся одеяло. Он долго размышлял, говорить или не говорить сыну о болезни, и в конце концов решил – пусть пока не знает, незнание как панцирь будет ему прикрытием, чтоб не потерял парень душевного равновесия, чтобы новые заботы не надорвали и не сломили его.
В середине следующего дня Коробейников отвёз сына в часть, перед проходной стремительно прижал к себе и сразу оттолкнул: ну, шагай, Петро, служи дальше! Они заехали за Москву, Николай нашёл неприметную дорожку в лес между белоснежных берёз, и Коробейников попросил принести чемоданчик, такой удобный дорожный саквояж, где на все случаи жизни водилась бутылка водки, шмат сала с выступившей солью, хлеб.
Порядок этот давно был заведён Михаилом Петровичем, может быть, по пословице: едешь на день – бери харчей на неделю, всякое непредвиденное случится в дороге. Сейчас он был сыт, но встреча с сыном вдруг всколыхнула, вывернула душу наизнанку, и надо было вернуть равновесие, стряхнуть с себя грусть и усталость. В таких случаях – водка как лекарство, как благостная настойка, словно соскабливает с души засохшую накипь.
Пил Коробейников редко, даже тогда, когда позволяло здоровье, а после смерти Надежды отказался – и без этого голова болит. Но один раз не удержался, когда хоронили старшего, выпил, и показалось, что открылся какой-то внутренний клапан, осела душа, начал пропускать через сознание окружающую жизнь, звуки и запахи. Вот и сейчас надо оттолкнуть пережитое, перемолоть в себе грусть, и он залпом выпил стакан водки. Запрокинулась голова, и, кажется, над ним берёзы, только-только распустившиеся, закружились зелёными космами, оттуда, с верхотуры, потянуло освежающим ветром.
Николай, наверное, удивился в душе такой его лихости, посмотрел встревоженными глазами, но промолчал, не лез с разговорами и за это ему Михаил Петрович был благодарен…
