Широков и Яснов, увидев главного редактора, вскочили на ноги.
— Проходи, Леонид Петрович! Рад видеть! Может быть, рюмочку?
Хмелев похлопал Андрея по плечу и наотрез отказался.
— Лучше выпей сам. Мне еще сыновей вытянуть надо. Противопоказано. — Он посмотрел на Яснова и спросил: — И кто тебя приучил к этому зелью?
— Жизнь, — многозначительно ответил Юрий.
— Вот оно что! Осталось выяснить, правильно ли мы живем... Федор Митрофанович! — крикнул Хмелев в открытую дверь.
Появился Кондратов в свежей голубой рубашке, чисто выбритый и благодушный.
— Федор Митрофанович, заходи, здесь развертывается дискуссия о жизни. На-ка выпей рюмашечку, это коньяк, благородный напиток.
Хмелев налил рюмку.
— И то верно. Нам бы чего попроще. А уж выпить, так всем. — Кондратов покосился на Яснова. — Что ж, молодой человек, коли попал в компанию таких забулдыг, как мы, — держись!
Яснов, не теряя времени, точным движением разлил оставшийся в бутылке коньяк.
— Глазомер у тебя что надо, тебе бы на разметке работать. Ну, а пьешь как?
Юрий лихо опрокинул рюмку, не поморщился и не закусил.
— Вот это закалочка — первый сорт! — удивленно пробасил Федор Митрофанович.
Он тоже выпил свою рюмку, вытер усы и присел на единственный стул.
— Выпить выпили, а познакомиться не успели.
— Юрий.
— А по батюшке?
— Его батька — твой батька, — ответил Леонид Петрович.
— Это как же?
— Твой главный инженер и есть отец этого юноши.
— Александр Васильевич? Ну, Юрий, батька у тебя — голова! А ты, стало быть, корреспондент?
— Звукооператор.
— Все равно молодчина. Дело у вас ответственное. Радио, оно всегда хвалит. Корреспондента газеты, к примеру, кроме того, что уважают, еще и побаиваются, кабы не пропесочил. А вас — только уважают. Уж это известно: пришел радиокорреспондент, так и знай — распишет в лучшем виде, что есть и чего никогда не было. А мне никак невдомек, почему мы боимся пропарить кое-кого по радио? Газету иной раз взять недосуг, а радио само в уши лезет. Или заграниц боимся, или отношения портить не желаем кое с кем? По-моему, круши то, что плохо, да похлеще, лишь бы тайна государственного значения через границу не перелетела. То, что хорошо, — прямо, то, что плохо, — тоже не в бровь, а в глаз. Мы-то знаем, что плохому хорошее не осилить.
Федор Митрофанович закурил и немного помолчал.
— Вот, Юрий Александрович, большое дело ты делаешь. А этим, — Кондратов кивнул на бутылку, — не увлекайся. Таким зельем только горе заливать. И опять же причин у нас для горя нет, тем более у таких молодых, как ты.
— А если есть? — упрямо возразил Яснов.
— А если есть, всегда можно найти выход.
Яснов и Андрей переглянулись.
— Иль не согласны? — Кондратов поднялся, расправил плечи и сказал:
— Счастье, мои дорогие, в нас, а не вокруг да около.
— А не выйти ли нам на улицу? Дождь перестал. Завтра начнется новая неделя. Тогда уж не надышишься. Яснов и Андрей согласились. Надев плащи, все трое вышли на улицу.
— Куда двинем? — спросил Хмелев, глубоко вдыхая влажный воздух.
Андрей предложил дойти до почты, купить газет, а потом спуститься к набережной.
— До почты так до почты, — поддержал Хмелев, и они пошли вдоль почерневших от дождя деревянных домов. В перспективе прямой зеленой улицы светлели коробки многоэтажных зданий, высились башенные краны.
Вдоль тротуара до самого центра тянулась дорожка буйно растущего газона, зеленели молодые тополя. Андрей смотрел на влажные неподвижные листья и думал о недавнем разговоре с Кондратовым. «Корреспондентов уважают, — сказал он, — за то, что они делают большое дело». И это было так: уважение людей, хорошо знакомых и тех, с которыми Андрей встречался впервые на заводах, стройках, в колхозах, — всегда было определенным и неподдельным. «Но полной ли мерой отвечаем мы на него, всегда ли видим в труде простых людей большие свершения? И еще — как сделать, чтобы у человека все было хорошо, не когда-нибудь, а теперь?» Яснов ему был понятен больше, чем кому-либо. Он пил потому, что боялся одиночества, а если боялся — значит, не смог выработать воли. Стакан вина придавал ему бодрость, которая притупляла все то, что мучило его изо дня в день и что с новой силой обострялось, когда приходило похмелье. «Яснову надо помочь, а кто поможет ему самому? У человека должно быть все хорошо, и разве он. Андрей, не имел на это права? Но такое же право имели другие — Рина, Жека... Тоня Подъянова. Если Тоня действительно любила Ивана Фролова, то каково ей было теперь? Конечно, можно стоять в первых рядах общечеловеческой борьбы за счастье, и тогда свое придет само. Но так думать и так поступать мог далеко не каждый», — спорил с собой Андрей и сам же опровергал: «Должен каждый! Должен! Таков закон жизни».
