И когда разошелся туман, безо всякого удивления взглянул на сияющий коридор или, вернее, тропу, вымощенную прозрачными плитами, от которых и откололись золотистые камешки. Сияющая тропа-коридор пролегала там, где не могло быть никакой тропы, тянулась с вершины Кливорна в струящиеся облака.
Коридор был не слишком длинен — метров сто, если не обманывало зрение. Дальний конец мерцал сиренево-синим. Оттуда веяло свежестью, и свежесть эта мешалась с воздухом Кливорна.
Наверное, он сейчас не сможет подняться туда… Зато сможет посмотреть.
Были и какие-то механизмы — сложная желеобразная машина стояла там, где тропа сливалась со скалами Кливорна. Он различил круглую шкалу, на которой вспыхивало нечто наподобие фигур Лиссажу. Наверное, механизм активировался, когда он прошел сквозь барьеры, а потом материализовалась тропа.
Он улыбнулся и почувствовал, как под губами сдвинулись золотистые камешки. Он лежал, уткнувшись в них щекой, у самого начала тропы. Воздух другого мира чуть охладил пылавший в горле огонь. Он не отрываясь смотрел на тропу Ничто не двигалось. Никто не появился. То сиренево-синее — это небо? Безупречно гладкое, ни облаков, ни птиц.
В вышине, в конце тропы, — что же там? Быть может, поле? Огромная межпространственная арена, куда сходятся другие такие же волшебные тропы-коридоры? Он не знал.
Никто не взглянул на него оттуда с вышины.
Приспособление над круглой шкалой напоминало две прозрачные спирали. В одной плескалось жидкое сияние, в другой мерцало лишь несколько искорок. У него на глазах одна искорка мигнула и погасла, спираль с жидким светом тоже мигнула: И еще одна искорка. Он смотрел и гадал. Искры гасли через равные промежутки.
Устройство для отсчета времени. Может, прибор, учитывающий запасы энергии. Эта энергия почти на исходе. «Когда погаснет последняя искра, — подумал он, — ворота закроются». Сколько же времени прождали они здесь на вершине?
Кто еще пробился к ним? Возможно, несколько овец, полумертвый туземец. Создания Кливорна.
Оставалось лишь несколько минут.
Неимоверным усилием он передвинул правую руку. Но левая рука и нога повиноваться отказывались. Чуть прополз вперед, почти до начала тропы. Еще метр… но сил уже не осталось.
Бесполезно. Ему конец.
«Если бы только я пошел сюда вчера, — думал он, — не заказывал бы зондирование». Зондировали, конечно, с флаера, который облетел вокруг Кливорна. Но тропу с флаера увидеть невозможно: тогда ее еще тут не было. Она появлялась, лишь когда кто-то активировал первый барьер внизу, прорвался через обе преграды. Кто-то крупный, возможно теплокровный. Стремящийся вверх.
«Компьютер освободил человеческий разум».
Но не компьютер полз на окровавленных ладонях по скалам Кливорна — не компьютер, но всего лишь живой человек, достаточно глупый, чтобы ощущать любопытство, чтобы на карачках пробиваться к знаниям. Рисковать. Испытывать на своей шкуре. Действовать в одиночку.
Непростой путь.
Сияющий корабль и запечатанные в нем Звездные Ученые улетели. И уже не вернутся.
Эван перестал бороться — тихо лежал и смотрел, как меркнет сияние в оставленном неведомыми чужаками устройстве для отсчета времени. Вот свет угас окончательно. С едва слышным незвуком тропа и связанный с ней аппарат, ждавшие на Кливорне еще со времен ледников, исчезли.
И сразу же вернулись неистовые ветра, но Эван этого уже не слышал — лежал себе спокойно на пустом склоне Кливорна, где когда-нибудь кости его смешаются с золотистыми камешками.
ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ ШЕЛ ДОМОЙ
Переброска! Ледяной ужас! Он закинут куда-то и затерян… вышвырнут в невозможное, и никто уже не узнает — как: не тот человек в самом не том из всех возможных не тех мест из-за немыслимой поломки устройства, которое уже никогда не измыслят вновь. Покинут, оставлен без помощи, спасательный канат рассечен, а он в ту наносекунду осознал, что единственная его связь с домом рвется, ускользает, неизмеримо длинный спасательный канат распадается, уносится прочь, навсегда недостижимый для его рук, поглощен стягивающейся воронкой-, вихрем, по ту сторону которой его дом, его жизнь, единственно возможное для него существование; он увидел: канат засасывается в бездонную пасть, тает, и он брошен на непознаваемом берегу, где все беспредельно не такое, быть может, красотой, превосходящей радость? Илиужасом? Или пустотой? Или всего лишь своей инаковостью? Но каково бы ни было место, куда его зашвырнули, оно не способно поддерживать его жизнь — разрушительную и разрушающую аберрацию. И он, комок яростного безумного мужества, весь единый протест, тело-кулак отрицания собственного присутствия тут, в этом месте, где он покинут, — что сделал он? Отвергнутый, брошенный изгой, томимый звериной тоской по дому, какой не ведал ни один зверь, по недостижимому дому, его дому, его ДОМУ, и ни дороги, ни единого средства передвижения, никаких механизмов, никакой энергии — ничего, кроме его всесокрушающей решимости, нацеленной на дом по исчезающему вектору, последней и единственной связи с домом, он сделал… что?
