— Максимальный срок. Скажи мне, Лю.
— Месяцы. Возможно. Извини, Мийша.
Когда его выпустили из больницы и он увидел, что все по-прежнему заняты уборкой урожая, у него не нашлось сил убеждать. Вместо этого он попросил отнести его в рощу к нойону, в тишину.
— Ты вызрел? — спросил его нойон.
Мийша пожал плечами:
— Если ты так это называешь.
На следующий день Пьет принес записи, они слушали музыку и стихи, время шло… пока море не начало выбрасывать на берег огромные, с человека, комья чего-то непонятного: амбры, или рвоты, или отшелушенных кожных покровов. Ничего подобного здесь раньше не видели.
Тогда Пьет наконец убедил Грегора отправить разведчиков к внешнему рифу. Разведчики вернулись, рассказали, что видели, и поселяне начали спокойно и величаво возводить стену. Мийша пытался их торопить, увидел, что толку никакого, и вернулся в рощу.
Это случилось, когда с проигрывателя звучала запись стихов. Мийша наполовину слушал, наполовину разглядывал крышу нового здания для минералов и растительных волокон, доставленных разведчиками из джунглей. На соседнем поле вращалось водяное колесо. Из прошлого возникла картинка: он своими руками укладывает замковые камни в свод цистерны. В тысячный раз вспомнилось, что они подогнаны не идеально. На следующий год надо…
На следующий год его не будет в живых. Все это останется молодым загорелым богам. Он с умилением вспомнил их любопытные взгляды, обращенные в сторону корабля, а затем вверх, к небу. Они никогда не узнают то, что знает он, но думают они как цивилизованные люди. Это то, что он сделал: не Озимандия, но Отец. Его бессмертие. Я умру, но не умру.
— Ты не вызрел? — прозвучала в мозгу мысль нойона.
Проигрыватель бормотал слова Джефферса: «Дети, умеренней будьте в любви к человеку…»
— Тебе не понять, — сказал Мийша нойону. — Ты ничего не строишь, ничего по себе не оставляешь.
«…В ней — западня для всех великодушных, в нее — говорят — попал и Бог, бродя по земле».
Он выключил проигрыватель.
— Тебе этого не понять. Спора, бог весть что, без рода и будущности. Человек — млекопитающее, мы строим гнезда и заботимся о потомстве.
Огромная панорама гнезд открылась перед мысленным взором: из слюны, шелка, из выщипанного у себя пуха, вырытые в земле, выбитые в скале, сотканные в воздухе, на айсбергах; кладки яиц в пустыне, в глубоководном иле, яйца-икринки, вынашиваемые в кожистых сумках, во рту, на спине, яйца, которые морозными неделями согревают между перепончатыми лапами, откладывают в тела жертв, охраняют на открытых ветрам утесах.
— Даже те чудища, что идут сюда, — сказал он. — Все ради яиц, ради потомства, хотя сами они погибнут. Да, я умираю. Но мой род живет!
— Почему ты прекращаешься? — спросил нойон.
И вот тогда пришел страх. Вслух Мийша сказал сердито:
— Потому что ничего не могу с этим поделать. А ты можешь?
Тишина.
Повисший в воздухе вопрос обрел смысл, которого Мийша в него не вкладывал. Может ли это нечто, которое он назвал нойоном, сделать… что-нибудь?
Неощутимое усилие — слабее притяжения звезды — коснулось мозга, и холодное зернышко страха пошло в рост.
— Можешь ты… — начал он, подразумевая: «Можешь ты меня вылечить? Можешь исправить мое тело?»
Однако, формулируя, Мийша понял, что спрашивает не о том. Тяга была повсюду, она увлекала туда, куда он не желал смотреть. Нойон хотел сказать… сказать…
Мозг приоткрылся, и Мийша ощутил отверстие, через которое тянулись наружу голые перепуганные побеги его «я». Он выскальзывал, выплывал в темный свет, в огромное не-про-странство, где были… голоса?., едва различимые голоса из-за далеких галактик, призраки, оборванные нити кочующих мыслей, зыбкая сеть… чего-то… в затерянной вне времени огромности, в… жизни? Жизни-смерти? Нематериальные энергии в ветре небытия тянули, мягко тянули его… тянули…
Нет! Нет!
В ужасе Мийша закрылся, собрал себя в комок, вернулся к жизни на четвереньках под веткой нойона. Свет, воздух. Он ловил их глазами, ртом, щупал землю… и внезапно потянулся сознанием к разорванной связи. Ее не было.
— Матерь Божия, и это твое бессмертие?
Нойон молчал. Исчерпал силы, чувствовал Мийша.
