Утром, наскоро позавтракав засохшим куском хлеба, она, бережно обняв завернутое полотно, надернув тонкое пальто, выбежала на холодную весеннюю улицу. Полюбовавшись прекрасным, солнечным утром, она вбежала в магазин, хозяин которого частенько скупал картины молодых художников. Девушка с замиранием сердца развернула перед ним полотно.
Прошла минута, которая ей показалась вечностью. Она слышала стук своего сердца, которое еще ныло при воспоминании о гибели дракона, так величественно взмывшего над океаном, картина несла трагедию, смогла ли она ее передать…
Лысеющий и вечно потеющий торговец антиквариатом и живописью со вздохом отвел взгляд от картины. Вынув карманные часы на золотой цепи и, лихо щелкнув крышкой, он нахмурился и сказал, возвращая часы в карман:
— И чем только у тебя голова забита, милая… ума не приложу? — он помолчал, поковырявшись в ухе толстым пальцем с большим перстнем. — Весна на улице, понимаешь, все цветет… Ну, это все лирика, понимаешь… Ну, как я продам это чудище в сетке, кто его возьмет?! Ты об этом думала, когда рисовала? — он опять помолчал, глядя скучающим взглядом в сверкающее солнцем окно, — ладно…
Подойдя к дубовому бюро, торговец открыл потайной ящичек, достал деньги, посчитал, и, отбросив добрую половину, остаток отдал девушке, опять деловито защелкав замками.
— И советую, возьмись за ум, а то пропадешь с голоду, вон уже еле ноги таскаешь… Хоть бы влюбилась ты что ли, может толку было бы больше! — сказал он, выпроваживая ее за дверь со вздохом облегчения, потому что она никогда ничего не отвечала ему, только молчала и улыбалась.
Она так и вышла, растерянно улыбаясь, на залитую солнцем улицу, холодный ветер гнал пыль по дороге. Лужи после вчерашнего дождя ослепительно сверкали… и, казалось, это от яркого солнца… или от ветра… или от пыли… текут слезы…
Денег, полученных за картину, хватило только на хлеб и краски. В холодной мастерской она съела хлеб, и долго сидела без движения на единственном, колченогом табурете.
Потом лихорадочно приготовила холст, схватила краски и замерла перед ним, словно вспоминая…
Вечер. Холодная мастерская освещена одной единственной лампой. Корка хлеба, оставленная на утро, засыхает на столе… На колченогом табурете лежит белоснежная ракушка… Худенькая фигурка замерла перед картиной, на которой в бархатной ночи вздыхает огромный океан…
Жаркий, звенящий цикадами тропический день завершался пасмурным душным вечером. Тучи набрякли над побережьем тяжелыми похмельными мешками и норовили вот-вот опрокинуться на землю ливнем. Небольшая деревушка из нескольких соломенных хижин, которые нахохлились как курицы на берегу, раскинулась вдоль пологого берега мутной реки. Сильные порывы ветра рвали клочья соломы и сети, развешенные повсюду, и все это носилось по всей округе вместе с пылью и мусором…
Старый Флинт, кое-как выбравшись из выдолбленной из дерева лодки, пошел к своей хижине, застревая деревяшкой в гальке. Он шел, бурча себе под нос, и размахивая руками. Бросив рваную сеть на землю, пират взглянул на небо, сплюнул и… вытерся,… плевок с ветром вернулся назад.
На поваленном дереве сидело трое. Флинт неуклюже плюхнулся, выставив раздолбанный протез вперед, и покосился, вроде никто не видел.
— Крокодил не ловится… — проскрипел он.
Дон Кихот покачал головой и вздохнул.
— И кокос… не растет… — в его голосе послышалась обреченность.
Санчо сидел, упершись локтями в толстые коленки, и медленно шевелил губами, производя какие-то расчеты.
— Так жить нельзя… — проговорил решительно Дон Кихот.
Флинт скептически скривил губы. Он всегда настороженно следил за выкрутасами этого длинноногого синьора, и сейчас с опаской ожидал его глубокомысленных выводов.
— Yes, — довольно заключил Санчо Панса. — Великая Мама нас в понедельник родила!
"Еще один мыслитель…", зло подумал Флинт. "Раньше бы — на абордаж, и все ясно!"
Но кушать хотелось все сильнее, и Флинт угрюмо молчал.
И Великая Мама молчала. Она сидела мрачно, поджав толстые губы. Никак не отреагировав на слова своего младшего, она встала.
Дети понедельника замерли, — Великая Мама встала, — жди неприятностей…
