А сам лети и странствуй дальше в пустоте,
А я ее навечно поцелую,
И будем вечность мы расти в душевной чистоте.
Творить в себе, творить без разрыванья,
На мир ненужных, тленных форм,
В себе растить веками сны, мечтанья,
Пусть будет то единый духа дом!
Пусть хаос первозданный окружает,
Но будет он лишен проклятой суеты,
Пусть в бесконечность диск спокойствия взрастает,
Вот таковы зарей рожденные мечты!"
Как рассердили речи эти Бога!
Он ослепительно и гневно запылал:
"Умерь капну ты пламенного стога,
Ишь, первенец, о чем ты замечтал!
Ты будешь мне служить в любви, в почете,
А я тебя за это лаской награжу,
Ты будешь годы проводить во сладостном полете,
Иначе наказаньем поражу!
О деве - роднике сим чистом, изначальном
И не мечтай - она моя.
И будь веселым, да не будь печальным
Смирись - уж такова судьба твоя!"
Но тот, рожденный первым, не желал смиряться,
Расправил крылья тысяч зорь,
На Бога стал он устремляться,
Уж чуя океаны боли, горь.
Они схватились перед девой,
Сплелись страдающим клубом,
Победа тут досталась первой,
Тому кто заселить замыслил кровью дом.
А сын зари, рожденный первым,
Был скручен в цепи, но не побежден,
Смотрел на деву взором светлым,
И был ее словами осветлен.
"Я буду ждать тебя, рожденный первым,
В тебе горенье Бога - боль его и страсть,
Ты на века останешься мне светлым,
Хоть ждет тебя страданий злая пасть.
Но ты отважен - ты отважней всех потом рожденных,
Осмелился подняться на Творца,
Там - впереди, так много пустотою побежденных,
Но ты незыблем - ты из одиночества венца.
О знай и помни, милый сын рассвета,
О первый луч пылающей зари,
О знай в бреду веков - там без любви , без света,
О там мечтою обо мне гори!
О ты, сын мужества, сын света,
Сквозь времена мечту свою неси,
В конце родится из души твоей сонета,
Которая взметнется до небес выси.
И боль твоя такою станет,
Что рухнет в крике мир обманных форм,
И вот тогда час единения настанет,
Утихнет буря и утихнет боли шторм!"
"Что говоришь ты - ты зачем его смущаешь,
И силы подливаешь для борьбы,
Зачем ненужные мечтанья ты вливаешь,
Ведь ты все мои любимые рабы!..
Ты не покаешься, я вижу, сын мой первый?
Да, - ждет тебя темница пустоты,
Но и в конце ты не услышь голос светлый,
Ты распадешься - не спасут мечты!"
"Я чую силы - выдержать эпох давленье,
И вопль будет в сердце и копиться, возрастать,
И сокрушит в конце твое творенье,
Мой глас - его то из души вам не забрать!"
Тут вздрогнул Бог, почуял начертанье,
Веков, судьбы, времен и пустоты,
Почуял, что в конце ждет полыханье,
И мир без образов, но полный единенья, чистоты...
Он вздрогнул, и не в силах с волею бороться,
Безмолвно в клетку боли, одиночества его пустил,
И дух зари веками стал уж там молоться,
И начал глас его взрастать из духа сил.
Он там, в давящей клетке, огненным бураном,
За разом раз все яростней в душе ревет,
И к деве рвется он бурлящим станом,
И в силе одиночества растет.
И сам того не зная, силы из любви черпает,
Вновь вспоминает изначальный, ласковый родник,
О единенье, росте духа в бесконечности мечтает,
И все растет в нем разрушенья крик.
И где-то в боли помнит первое стремленье:
Любить всегда, любить спокойный тот родник
Хоть в нем огня бурящее движенье,
Любви хрустальной голос не поник."
И вот Пьеро закончил эту страстную песнь. И, когда пропел он последнюю строчку, - в последний раз в отдалении раздался раскатистый голос грома.
Буря ушла, вновь высветилось во всю свою серебрито-звездную высь небо - нет - не небо, но бесконечность - не представимые, и чарующие красой своей пустоты.
А Дракон, когда пропел Пьеро последний куплет, вздохнул, и вырвались из сотни его глоток, вместе с раскаленными облачками стоны - стоны от которых вздрогнула земля, а с неба посыпался обильный и яркий звездопад.
- Я помню... - раздался неожиданно жгучий, страстный глас - казалось, что каждое слово - это копье. - Та песнь сложенная кем-то из людей, не так ли?
Пьеро чуть покачнулся, но вот взяла его за руку Аннэка и почувствовал он сил достаточно, чтобы выстоять. О, сколько страсти он вылил в пение, - но, смотря все это время на Аннэку, вобрал в себя неизмеримо больше чувства. Тело его горело, сердце стремительно наливалось в груди - все шире и шире. О, как он сам жаждал пронзить теперь все творенье - вместе с Аннэкой пронзить, и расти, расти где-то там, за пределами вечно.
