А наутро она выбрала. И уже через три месяца прижималась к жениху шелковым скользким боком, пока перехваченная красной лентой дама выпевала им про торжественный день и новую ячейку.
«И ничего страшного, — утешала себя кроткая О, умиленно глядя на то ли еще жениха, то ли уже супруга, который, сосредоточенно оттопырив сочную губу, надевал ей на палец кольцо. — Он же у меня такой глупенький».
То, что Святослав, при всех своих пугающих достоинствах, обыкновенный, яблочно-круглый, веселый дурак, открылось ей в ночь мучительного выбора. И кроткая О сразу успокоилась, доверившись этой радостной догадке.
Супруги прожили в браке достаточно долго и произвели на свет двоих детей, которые умом пошли в отца, а красотой — в мать. Таким образом, ангелы уберегли кроткую О от ненужных душевных метаний. Союз кроткой О и глуповатого совершенства завершился, разумеется, разводом — как и предрекла дочери опытная мама, Святослав нашел себе другую, молодую и с еще более восхитительными ногами.
А кроткая О, как и мечтала, занимается мелкими, незначительными делами в жизненной тени, собирает и лечит травмированные вещи и радуется скромным успехам своих детей, никакими особыми талантами не отмеченных. Она снова завела кошку, которая относится к хозяйке презрительно. У кошки только один глаз, и она упрямо рискует остатками зрения, грызя кактусы, которые у кроткой О, как всегда, цвести отказываются наотрез.
>«Сибирские огни» 2013, № 5
Было это недавно, где-то в середине нулевых: еще достаточно молодая мать-одиночка Лида получила по наследству комнату в огромной коммунальной квартире. Комнату эту ей завещала сестра бабушки — бывшая красавица, бывшая оперная певица (не слишком выдающаяся), а в финале своей долгой жизни — просто кокетливая старуха, относящаяся к своему крупному телу с чрезмерным почтением. Детей она не нажила, зато сохранила цепкий, не по-женски острый ум, который даже возрастные сбои давал какие-то эффектные, театральные, из шекспировских сцен безумия — впрочем, случалось это не так уж и часто. И вот, угасая от продолжительной болезни, старуха приняла дальновидное и благородное решение: дать молодой и тоже неудачливой родственнице Лиде возможность пожить «своим домом».
Лида жила на тот момент в родительской квартире, вместе с дочкой, бабушкой, мамой, папой и младшим братом, который, в свою очередь, жил там с супругой, причем жил бурно и скандально. Квартира была небольшая, из звонких бетонных плит, с низкими потолками и, конечно, с видом на лесопарк. Все семейство сосуществовало в ней с трудом и с отвращением, особого накала взаимная неприязнь достигала по утрам. В ссорах самым хлестким словесным ударом было: «Да когда ж ты съедешь!», но съезжать было некуда и не на что.
Лида принадлежала к тем скромным и пугливо-неприступным женщинам, которые в ранней молодости каким-то загадочным образом, между учебой на пятерки и помощью маме по хозяйству, умудряются забеременеть от какого-нибудь сомнительного типа. Причем в этом случае тип был настолько сомнительный, что его посадили вскоре после рождения Лидиной дочки. Не за это, конечно, посадили, а за разбойное нападение.
В общем, появление на свет тихой и слегка лопоухой Ксени было окружено мистикой и тайной. Ксене уже исполнилось одиннадцать лет, она хорошо училась и больше всего на свете любила толстые тетрадки, постоянно в них что-то записывала или рисовала, и даже компьютер ее не прельщал. Жизнь в туго набитой квартирке на окраине обычно плохо сказывается на таких задумчивых и небойких детях.
Так что сестра Лидиной бабушки придумала мудро и хорошо. Правда, регулярно сообщая об этом решении по телефону самой Лидиной бабушке, она иногда заговаривалась и сокрушалась о чем-то непонятном:
— Шумит по ночам. И днем шумит… Спать плохо стала. Ты девочкам скажи — пусть не слушают…
Что шумит — она так и не объяснила, а позже тема бреда у нее сменилась: в последние несколько недель перед смертью в нем фигурировали какие-то мотки пряжи, которые она постоянно искала, и мужчины, приходившие в гости через стену.
