Самоопределение Петра Киле, выстраивание им самим собственного образа как писателя и человека вообще парадоксально, необычно, неожиданно мотивировано и лакунарно одновременно. Так, только в энциклопедических справках можно встретить упоминание о том, что он кандидат философских наук. Сам об этом он никогда не говорит, но неоднократно подчеркивает, что получил «свободный диплом» с записью «поэт», и это составляет предмет его особой гордости. Из его реплик следует и то, что работал он в основном почтальоном – это «прогулки» по городу, дававшие время и свободу для мысли писать. Или другая деталь – окончил философский факультет Петр Киле в 1966 году, но поступил туда «после окончания средней школы», возникают «потерянные» 7–8 лет. (3–4 года потеряны во время войны, 7 классов Киле закончил только в 1952 году вместо 1948/1949, то же произошло с Г. Ходжером; из дневниковых записей можно узнать, что в выпускном классе он учился дважды, а затем были еще два года химического факультета, и не сразу приняли на философский, вменив в вину два «бегства» – из пединститута и химического, – тогда все «сходится»). В Петербург Петр Киле приехал подростком в интернат и в воспоминаниях о молодых годах постоянный рефрен «меня тянуло на родину» и поездки туда, но вдруг наступило время избегать покидания Ленинграда и посещения родных мест. (Что, впрочем, соотносимо и с биографией других представителей малочисленных народов, именуемых «северянами», хотя на юге Дальнего Востока растет виноград и грецкий орех, для Киле это пушкинский «полуденный край».) Это связано с гибелью мира детства: «Все беды и бедствия российских деревень, что мучало и мучает нас по сей день, я увидел там воочию – и растерялся, еще не сознавая, до какой степени тема распада и декаданса еще тогда проникла в мою душу, чем буду мучаться еще долго-долго» >[3]. Модель «Хемингуэя в Африке» (или точнее было бы впомнить Г. Торо – «Уолден, или Домик в лесу», но, похоже, Киле с ним не знаком) – писателя с удочкой (тот же Хемингуэй и страстно рыбачил, но это почему-то «выпало» из рефлексии П. Киле) – осталась нереализованной. «Поэзия жизни, что влекла меня на родину, отлетела. Я увидел вокруг то же пьянство, неразбериху, непостижимо странную жизнь людей по задворкам цивилизации и культуры, в общем, все то, что наблюдал невольно и по закоулкам Ленинграда» >[4]. По сути дела, отказ от национального связан для Петра Киле не только с приобщением к великой культуре, но и прежде всего с гибелью малой родины, произошедшей еще в начале 1960-х годов. Есть и еще один любопытный момент: у детей народов Севера, которых «по разнарядке» присылали в Ленинград и в интернате готовили для поступления в пединститут, вместо иностранного языка был родной язык (на котором позже им предстояло преподавать), что автоматически закрывало для них все пути, кроме Института народов Севера. Запретный плод сладок, отсюда и бунт против нанайского, который был альтернативой английскому.
Петр Киле увернулся от проторенного в 1930-е – 1950-е годы пути – попадания под заботу лингвистов Института народов Севера, побуждавших студентов писать на родном языке и тем самым создавать литературный язык для своего народа. Он формировался уже в культуре, где максимальной задачей было сохранить язык, что автоматически загоняло стремящихся к образованию людей в ловушку: язык становился слишком тесен для мысли, в нем не было форм для выражения новой реальности, которая влекла человека. Русский язык, бывший младописьменным в IX веке, с этой задачей в итоге справился, не в последнюю очередь и через би(поли)лингвизм писателей, ученых и др., заинтересованных в сотворении русского языка как «великого и могучего». Петр Киле убеждает своего читателя, что «уже обучаясь по нанайскому букварю, я знал русский язык как родной. У меня два родных языка. Я не помню себя, когда бы я думал нанайскими словами, вероятно, со школьных лет я думаю по-русски, что было естественно» >[5]. Двойственность стратегии СССР и здесь делала свое дело: «У нас было радио. По нему звучала русская речь, музыка, русская песня. Это мои колыбельные песни, какие я слышал с первыми звуками голоса моей матери. Она, конечно, разговаривала со мной по-нанайски, и тут же в унисон с ее речью я ловил бессознательно, как всякий ребенок, речь другой тональности»
