— А что, обычный пункт фотопечати тебя не устраивает? — поинтересовалась Елизавета Вторая.
— У меня пленки профессиональные, — пояснил он. — А массовая печать работает с любительскими… Ну, впрочем, если одну и испортят, наплевать. Мне лишь бы побыстрее. Там… ну… я тут видел один дом… что-то мне показалось странным…
— Ты имеешь в виду розовый особняк в Молдаванке? — спокойно спросила Лиза-дубль.
Он уставился на нее, не донеся ложку до рта.
— Где?
— Так здесь называют нижний район, под обрывом, — Молдаванка. Почему — не спрашивай, не знаю. Ты там был?
— Да… там. Розовый особняк… ты его знаешь?
— Еще бы нет, — так же спокойно сказала Елизавета Вторая, намазывая толстый слой масла на толстый ломоть свежего ржаного хлеба. — В этом доме бабуля была счастлива в первый и в последний раз в жизни… в тот раз ей достался хороший муж, и она его очень любила.
— А сколько у нее всего было мужей? — с интересом спросил он.
— Штук шесть или семь, не помню точно. Надо бы заглянуть в семейную хронику, вот только она у мамы, в Петербурге. Знала бы, что это кого-то заинтересует — взяла бы с собой копию. Впрочем, я могу запросить через Интернет, по электронной почте, если хочешь.
Максим внезапно схватился за голову. В висках что-то бешено загудело и зажужжало, как будто у него в голове какой-то идиот включил циркулярную пилу… и среди шума метались едва слышимые вопросы: что это, что за слова, что говорит эта женщина… что за дикое слово — «интернет», что такое Петербург… ну, город, понятно… но где он, зачем он существует… что такое электронная почта… это что, по-китайски, на мандаринском наречии… ох…
Он был кристаллом, пропускающим сквозь себя чужой свет и чужие страдания… но они не изменяли его, хотя он видел и осознавал их, и сопереживал им… он постоянно менял размеры, становясь то крошечным осколком, то сверкающей глыбой… и вдруг рука, все та же огромная рука, в которую он уже попался однажды, схватила его, сжала… и он всей своей поверхностью ощутил ее влажность и тепло… но остался все таким же, не впитав в себя ни капли жизни… рука пронесла его сквозь обрезок пространства и бросила — небрежно, высокомерно — на плотный сверток желтовато-коричневого шелка… и он, пропустив сквозь себя краски ткани, пожелтел и потемнел, как человек с распавшейся в клочья печенью… и что-то непроявленное в нем впервые попыталось проявиться, но безуспешно. Чего-то для этого не хватало.
…Он с трудом приподнял веки. Глазные яблоки отчаянно болели, ему казалось, что они распухли, что он ослеп, что вообще все вокруг издыхает от боли… но увидел перед собой встревоженное лицо Елизаветы Второй и сразу успокоился. Лиза-дубль осторожно приложила ладошку к его лбу, и боль отступила, уплыв из головы куда-то наружу, вдаль.
— Ну, ты даешь… — прошептала Лиза-дубль, глядя на него огромными светлыми глазами, полными испуга и сочувствия. — Чего это ты вдруг шмякнулся? Сильно ушибся?
— Да вроде бы нет, — пробормотал он, неловко ворочаясь на полу и пытаясь сесть. Лиза-дубль поддержала его, и он удивленно отметил, как сильны ее руки… спортсменка, что ли?
Наконец он водрузил себя на табуретку, наотрез отказавшись последовать совету Елизаветы Второй и уйти в свою комнату, чтобы занять лежачую позицию.
— С тобой такое раньше случалось? — спросила Елизавета Вторая, и тут же спохватилась: — Ах, да, ты же у нас беспамятный…
Он осторожно повернул голову вправо, влево, проверяя ее состояние, — но все было в полном порядке, никаких следов боли не осталось.
— Фантастическая Лиза сказала мне на прощанье, что я все вспомню. Но откуда она могла знать, что я все забыл?
— Ну, я ведь тоже знаю.
Он озадаченно уставился на нее, лишь теперь начиная осознавать… а в самом деле — как им обеим это удалось?
— Как тебе это удалось? — повторил он вслух возникший в его уме вопрос.
— Ты сам сказал, — пожала плечами Лиза-дубль. — Ты сказал, что тебя зовут Максимом «пока». Нетрудно было сообразить.
Ответ Елизаветы Второй выглядел вполне логичным и обусловленным обстоятельствами, однако он почувствовал, что девица привирает. Точнее, скрывает правду. Ну, неважно.
