Савва Мамонтов - страница 18
Расположение Чижова имело, впрочем, и оборотную сторону: поняв, что Мамонтова можно нагрузить работой, требующей ума и деловитости, он энергично втягивал его в дела по железнодорожному строительству, и, значит, ему труднее было вырваться из Москвы и поехать к семье, к римским друзьям, по которым он скучал. Начиная с конца февраля письма его Елизавете Григорьевне переполнены жалобами на одиночество, на тоску.
Единственное, что его поддерживает, это поездки в Абрамцево, где все готовится к приезду семьи, да занятия скульптурой. Он делает фотографии с бюста отца и посылает в Рим, чтобы Елизавета Григорьевна показала Антокольскому. Потом лепит бюст Неврева, который исправно позирует ему, и бюст выходит еще лучше, чем первый. «Приеду в Рим, — пишет он с воодушевлением, — и все время, что буду там, буду учиться, а то я не знаю никаких приемов, только и видел раз, как Антокольский начал бюст Милютина»>[34]. 2 марта он сообщает, что сам Чижов согласился позировать ему. Он лепит Чижова и все уговаривает переложить с него часть обязанностей, чтобы иметь возможность поехать в Рим, где жена и дети, где Мордух Антокольский и Вася Поленов — дон Базилио, — где Праховы. Четырнадцатого марта Савва Иванович уехал в Рим, и опять началась веселая и наполненная событиями римская жизнь.
Ездили с Антокольскими в Альбано и Фроскатти, побывали большой компанией в Тиволи на вилле д’Эсте. Савва Иванович использовал любую возможность, чтобы поработать рядом с Антокольским, посмотреть, как он лепит, послушать его замечания, указания. Антокольский был доволен Мамонтовым, считал, что он талантлив, настойчив, и, значит, дело пойдет. Антокольский часто писал длинные письма Стасову (он сам называл их простынями) и получал в свою очередь от Стасова еще более длинные. Он читал Савве Ивановичу эти стасовские послания, переполненные восторгами или проклятиями, и иногда показывал их, все утыканные восклицательными знаками и черневшие подчеркиваниями разных сортов: простыми, двойными, волнистыми…
Пятнадцатого апреля Савва Иванович уехал из Рима, чтобы снять помещение в Вене и пожить там с семьей, побродить по открывшейся там Всемирной выставке. Проводив его, Антокольский пишет Стасову: «Если Вы поедете в июле на Венскую выставку, то надеюсь увидеться с Вами. Когда Репин будет в Вене? Вчера уехал один из новых друзей моих, некто Мамонтов. Он едет прямо в Москву, и если поедет через Петербург, то непременно будет у Вас и у Репина. Позвольте же заранее представить его: он один из самых прелестных людей с артистической натурой… Он — прост, добр, с чистою головою; очень любит музыку и очень недурно сам поет. Приехавши в Рим, он вдруг начал лепить, — успех оказался необыкновенный! Недельки две полепил, потом уехал в Москву по делам, где успел сделать три бюста в очень короткое время. С особенным мастерством вышел у него бюст отца. Как только он освободился, он приехал обратно в Рим к своему семейству. Тут-то мы стали заниматься серьезно, и лепка оказалась у него широкой и свободной, несмотря на то, что он лепил только два этюда и то не успел кончить. Вот Вам и новый скульптор!!! Надо сказать, что если он будет продолжать и займется искусством серьезно хоть годик, то надежды на него очень большие. Притом нужно сказать, что человек с большими средствами, и надо надеяться, что он сделает очень много для искусства. Его зовут Савва Иванович Мамонтов. Пожалуйста, когда он будет в Петербурге, примите его, как нашего общего друга».
Но доехать до Петербурга на сей раз Мамонтову было не суждено. Только что он снял помещение в Вене, в загородной гостинице, и хотел было уж вызывать семью, пришло известие: у Праховых родился сын, требуют выполнить обещание, данное Саввой Ивановичем, — быть крестным отцом. Пришлось возвращаться обратно.
Через несколько дней Мамонтовы уехали из Рима, пожили несколько дней в Вене, осмотрели выставку и 1 июля 1873 года уже были в Абрамцеве.
Уезжая из Рима, Савва Иванович оставил Антокольскому заказ на статую. Условия заказа никак не были оговорены ни сроком, ни содержанием, ни трактовкой — статуя работы Антокольского, и все. Это было в те времена величайшим благом для художника, когда он получал возможность делать то, что он хочет, так, как он хочет, и столько времени, сколько ему для этого нужно.
