Сутулая фигура у гроба; пальцы гладят ткань крышки. Матери рядом нет. Я оглядываюсь и вижу ее метрах в десяти, стоящую одиноко возле чужой решетки. Бледное лицо совершенно спокойно. Только тут до меня доходит: она просто не верит во все это. Она еще не поняла.
— Ну, давайте…
Как странно. Гроб закрыт; дикая, щемящая надежда вдруг: может, Пашки там и нет? Но я видел: он там.
Обтянутый тканью ящик ложится в землю.
Тишина обратной дороги разбавлена негромкими разговорами: да-да, ужасно, я бы не вынесла; а как он погиб? тс-с, не надо об этом; ужасно, ужасно; а кто эта девушка в сером пальто, она так плакала; неужели поминки будут у них дома — как же все поместятся? И подмешивается к горечи: слава богу, уже позади эти немыслимые минуты у заколоченного гроба, над ржавым колодцем могилы.
— Простите, вы, наверное, Скворешников?
Черные глаза девушки заплаканы: да, серое пальто — это про нее…
— Скворешников, — говорю.
— Вы — поэт, — почти сердито произносит парень. Он, конечно, рядом.
— Ну… почти, — ненавижу, когда меня называют так. — Я — переводчик поэзии.
— Все равно, — категорически заявляет мне одутловатый.
Пожимаю плечами.
— Это я вам звонила, — торопливо говорит девушка. — Паша отдал Коле тетрадь, когда уходил, а там ваш телефон…
Вот оно что. Вот почему я здесь.
— Ясно, — говорю, — спасибо.
— Вы читали Пашины стихи? — нервно поправляя очки, осведомляется одутловатый Коля.
С большим удовольствием я бы узнал имя девушки.
— Читал.
— Вам не нравится.
Я неопределенно пожимаю плечами: стихи и стихи…
— Вот, возьмите, — Девушка требовательно протягивает мне почтовый конверт. — Это Пашины письма оттуда.
Она смотрит на меня. Ну и глаза…
— Там стихи, — говорит парень.
Ну конечно. Я — поэт, там — стихи. Мне предлагается оценить и организовать посмертную публикацию. Ребятки, вы нашли, кого просить, — не говоря уже о том, что смерть не является в поэзии смягчающим обстоятельством…
— Хорошо, давайте.
Страх, смешанный с любопытством, овладевает мной. Опять разбирать этот сумасшедший почерк, смиренный печатными буквами с аккуратными островками вымарок. Вот только уже не встречу на «Фрунзенской» белобрысого акселерата с кожаным шнурком вместо галстука.
— Вы не поедете с нами? — спрашивает девушка.
— Куда?
— Ко мне. Все Пашины друзья едут ко мне.
— Не знаю… Дел невпроворот…
Насчет дел я, конечно, не соврал.
— Знаете, я вам оставлю адрес: сможете — приезжайте.
— Спасибо.
Бумажку прячу в карман. Может, правда, плюнуть и?..
— Если смогу — приеду.
Подхожу к Пашиным родителям; Дима, а вы разве не поедете к нам? Нет? Ну конечно, работа… Спасибо вам.
Пашина мама вдруг подается ко мне, утыкается в плечо.
— Оля, — раздраженно говорит отец. — Оля!
— Все, все. — Пашины глаза вновь смотрят на меня с ее лица. — Все! Спасибо вам.
Я мнусь еще несколько секунд, потом поворачиваюсь и ухожу.
Автобус увозит меня по щербатой дороге — от покосившихся решеток и нарезанных посмертных участков — к кольцевой, к телефонам-автоматам, к маленькому рынку у метро…
Напряжение отпускает понемногу, и вскоре я уже благосклонно поглядываю в грязное окно на проплывающую мимо улицу с манящим тихим названием Библиотечная. Время скорби честно прожито мной — пора возвращаться, вспоминать сто тридцать пять дел, отложенных утром.
Пепельников!
Забыл ему позвонить. Все! Это конец. Он наверняка заказал текст кому-нибудь еще. Есть умельцы — за час залудят эту поступь и не поморщатся. От мысли, что в эту самую минуту какой-нибудь прохиндей, попивая кофий, уже рифмует «время — стремя», я издаю долгое «м-м-м…» — стон страдания, ревности и финансовой катастрофы. Случившаяся рядом сердобольная старушка протягивает мне анальгин. Спасибо!
Дорогу до метро я досиживаю, как на углях, — выскочив, опрометью бросаюсь к автоматам. Телефонную книжку я, конечно, не взял, но пепельниковский номер, слава аллаху, затвержен наизусть.
Занято.
Набираю еще несколько раз, потом уступаю свое место прыщавому парню и долго слушаю, как он уламывает какую-то Нинон пойти размяться. «Ну чё ты? — говорит он, и через минуту: — Ну ладно, чё ты?»
Когда он наконец дочекивает, я почти вырываю трубку из его рук. Если все это было напрасно — я не знаю, что я сделаю! Наконец — долгие гудки в трубке, сердце мое обрывается и летит куда-то в область живота. Ну?
