Заседателей у нас вообще за людей не считают. Их даже никто не покупает, потому что они, что судья скажет, то и подпишут.
Одна надежда на моего адвоката. Ну он им дал чесу! Во-первых, он высмеял следствие, как бесчестное и безграмотное. Таких аферистов, как наши следователи, Техас не знает. Оказывается, следователь мой генеральский парабеллум вообще изъял из дела. Какому-то начальнику подарил. Мой генеральский парабеллум заменили каким-то дряхлым, вшивым Вальтером. Перед людьми, которые меня не знают, стыдно было. Такой вальтер у нас хороший деревенский сторож в руки не возьмет. При этом выставили шесть гильз, якобы найденные на месте перестрелки. Техас, по сравнению с нашими следователями, новоафонский монастырь до его закрытия.
Значит, уже скрыть нельзя, что в меня шесть раз попали. Делают так, как будто я шесть раз стрелял и в меня шесть раз стреляли. Мой защитник это тоже высмеял.
— Это что, — говорит, — перестрелка или дуэль Пушкин — Дантес?!
Он сказал, что я вообще в преступников не стрелял, а стрелял в воздух, чтобы позвать милицию.
— Посмотрите на этого парня, — сказал он, — в недалеком прошлом десантник, отличник боевой подготовки, добровольцем уехавший на Кубу во время карибского кризиса… Неужели он ни разу из шести выстрелов не мог попасть в этих разбушевавшихся хулиганов, чьи личности, вероятно, будут установлены в дальнейшем более объективным следствием?
Значит, намек дает на наш первый вариант защиты.
— Выходит, — говорит, — по словам уважаемого судьи, наши десантники не умеют стрелять? Это клевета на нашу замечательную армию, призванную защищать мирный труд!
Тут его прокурор останавливает и говорит, что в словах судьи нету клеветы на нашу армию, но есть кавказский акцент, который московский товарищ принял за клевету.
Но мой адвокат с места ему отвечает:
— Есть клевета, и я прошу занести это в протокол!
Одним словом, он их раздраконил. Как он говорил, так и вышло. Мне дали полтора, и я из них просидел год.
И вот привозят меня в драндскую тюрьму, и там я вижу надзирателя, который оказался дядей моего хорошего товарища.
— Я слышал, — говорит, — Адгурчик, про твое дело. Знаю — ты не виноват. Но что я могу сделать, я маленький человек.
— Спасибо, — говорю, — дядя Тенгиз, мне ничего не надо.
Но в моем положении доброе слово душу греет.
— Одно, — говорит, — могу сделать: сколько хочешь внеочередные передачи.
И он вводит меня в камеру и сам уходит. И вдруг я вижу, такой здоровый парень смотрит на меня с нар и кричит:
— Привет, Урюк! Я тебя давно ожидал. Урюк!
Я смотрю — личность незнакомая.
— Ты, — говорю, — дружок, обознался. Меня зовут Адгур.
И я так прохожу мимо него и сажусь на свое место.
— Нет, — кричит, — ты Урюк! Как дела на воле. Урюк?
Я ничего не могу понять: оскорбить он меня хочет или обознался? И тут человек, который рядом сидел на нарах, наклоняется ко мне и тихо говорит:
— Не обращай внимания — он псих. Он всех называет по-своему.
— Если псих, — говорю, — почему он здесь, а не в сумасшедшем доме?
— Он, — говорит, — и псих и уголовник сразу. Не обращай внимания, он всем нам дал клички.
А я тогда не знал, что такое урюк.
— А что такое урюк? — говорю.
— Это, — говорит, — сушеный абрикос. В Средней Азии делают.
Теперь я думаю, где сушеный абрикос, где я? Если б я худой был, тогда другое дело. Видно, в самом деле псих. Черт с ним, думаю, если я шесть пуль выдержал. Урюк тоже выдержу.
И вот так мы живем в камере дней десять. А там еще сидел один такой молодой парень, с виду худенький, как оказалось, бывший работник железнодорожной милиции.
У него было такое дело. Он поймал двух проводников, которые везли около тонны мандаринов в город Горький. И он конфисковал эти мандарины, чтобы составить акт на проводников и отправить его в Батуми по месту их работы. Но он еще совсем молодой работник, а проводники битые, ничего не боятся.
— Ладно, — говорят, — мандарины ты конфисковал, но акт не надо писать. Мы оставляем две тысячи рублей у такого-то человека. Возьмешь и разделишь со своим начальником.
— Нет, — говорит, — мне ничего не надо, я буду составлять акт.
