Самый счастливый человек на Земле. Прекрасная жизнь выжившего в Освенциме - страница 6

И я подумал: «Это твой последний день, Эдди. Сегодня ты умрешь».

Но моя смерть не входила в их планы, они хотели только избить и унизить меня. Добившись своего, они выволокли меня на улицу и заставили смотреть, как разрушают наш двухсотлетний дом – родной дом, где жило не одно поколение нашей семьи. И в тот момент я, мой друг, потерял все, ради чего жил: достоинство, свободу, веру в людей. Из человека меня превратили в ничто…

Эта ночь теперь печально известна как Хрустальная ночь, или Ночь разбитых витрин. Ее назвали так потому, что после погромов, учиненных коричневорубашечниками – нацистскими военизированными формированиями, – в еврейских домах, магазинах и синагогах, улицы были обильно засыпаны осколками стекла. Немецкие власти не сделали ничего, чтобы это остановить.

Обычные граждане, наши друзья и соседи, с которыми наша семья дружила еще до моего рождения, присоединились к насилию и грабежам.

В ту ночь цивилизованные немцы зверствовали по всему Лейпцигу, по всей стране. Почти все еврейские дома и предприятия в моем городе были разгромлены, разрушены, сожжены или иным образом уничтожены, как и наши синагоги. Как и наши люди.

И самым страшным во всем этом было то, что против нас выступили не только нацистские солдаты и фашистские головорезы. Обычные граждане, наши друзья и соседи, с которыми наша семья дружила еще до моего рождения, присоединились к насилию и грабежам. Когда толпа устала от погромов, всех евреев, которых удалось схватить – среди них было много маленьких детей, – согнали в кучу и стали бросать в реку, по которой я в детстве катался на коньках. Лед был тонкий, а вода – ледяной. А мужчины и женщины, среди которых я вырос, стояли на берегу, плевались и глумились над людьми, которые пытались выбраться из воды.

«Стреляйте в них! – вопили они. – Стреляйте в еврейских собак!»

Что произошло с нашими немецкими друзьями? Почему они стали убийцами? Почему наслаждались нашими страданиями? Как можно превратить друзей во врагов и испытывать к ним такую ненависть? Куда исчезла Германия, которая вызывала у меня чувство гордости, страна, где я родился, страна моих предков? Как случилось, что за одну ночь друзья, соседи, коллеги стали заклятыми врагами?

Это было безумие в прямом смысле слова – в противном случае это означало бы, что цивилизованные люди полностью утратили способность отличать хорошее от плохого. Они зверствовали – и получали от этого удовольствие. Они думали, что поступают правильно. И даже те, кто не мог себя обмануть и принять нас, евреев, за врагов, ничего не сделали, чтобы остановить обезумевшую толпу.

Если бы тогда, в Хрустальную ночь, нашлось достаточно людей, которые встали бы перед толпой и сказали: «Хватит! Что вы делаете! Что с вами не так?!» – возможно, история пошла бы по другому пути.

Если бы тогда, в Хрустальную ночь, нашлось достаточно людей, которые встали бы перед толпой и сказали: «Хватит! Что вы делаете! Что с вами не так?!» – возможно, история пошла бы по другому пути. Но таких не нашлось. Они испугались. Они были слабыми. Из-за слабости их удалось склонить к ненависти.

…Когда меня запихивали в грузовик, кровь на моем лице смешалась со слезами, и я перестал гордиться тем, что я немец. Навсегда.

Грузовик остановился на территории зоологического сада. И я оказался в ангаре вместе с другими молодыми евреями – нас было человек тридцать. Но за оставшуюся часть ночи людей подвозили все больше и больше. Когда набралось сто пятьдесят человек, нас снова погрузили в грузовик. По дороге я слушал рассказы о Хрустальной ночи, о мародерстве и сожженных синагогах. Я был шокирован, напуган и сильно тревожился за свою семью. Тогда никто из нас еще не понимал, что это только начало кошмара. Все стало намного-намного хуже, когда грузовик привез нас в концентрационный лагерь Бухенвальд.

Нацисты так жестоко меня избили, что при виде моих ран и синяков встречавший нас начальник слегка запаниковал и приказал охранникам отвезти меня в ближайшую больницу в тридцати восьми километрах от лагеря. Два дня я лежал там без охраны, и немецкие медсестры за мной ухаживали. Я спросил у одной из них, что будет, если я сбегу. Она посмотрела на меня с грустью и спросила: