День этой отправки наконец настал.
До самой последней минуты от Николая Герасимовича ее почему-то держали в секрете. Он не знал, когда и каким образом его отправят, и на все его вопросы по этому поводу ему отвечали незнанием.
Какая была цель тюремного начальства скрывать от него это — неизвестно, но ему сказали, что он отправляется с отходящим этапом только за полчаса до его отправления.
Это было в последних числах мая. Савин уже спал, так как было около десяти часов вечера. Вдруг дверь его камеры отворилась, и к нему вошел помощник смотрителя.
— Вставайте, граф, и забирайте ваши веши, сейчас вы отправляетесь.
— С кем, каким образом? — спросил его Николай Герасимович, протирая заспанные глаза.
— Этапным порядком, с партией, отправляющейся в Киев.
Уложив наскоро все имевшиеся при нем вещи в маленький ручной чемодан, Савин отправился в контору.
Прд воротами, по лестнице, ведущей в контору, и в самой конторе толпилось человек до ста арестантов в длинных серых халатах, с узлами и мешками в руках и у ног.
Некоторые из них были в кандалах и с бритыми наполовину головами.
Николай Герасимович впервые видел вблизи такую массу арестантов, и на него произвело это зрелище крайне тяжелое впечатление.
В конторе, освещенной двумя керосиновыми лампами, толпились арестанты и солдаты.
За длинным столом сидели начальник тюрьмы, конвойный офицер, принимающий партию, и писарь.
Перед ними лежала кипа бумаг — статейных списков, по которым они вызывали арестантов.
Каждый арестант по вызову подходил к столу, где имя его и назначение, куда он следовал, проверялось по статейному списку, а затем унтер-офицер брал арестанта и, передавая его тут же стоявшему ефрейтору, кричал:
— Обыскать и наручники!
После этого несколько человек солдат тщательно обыскивали каждого переданного им арестанта, осматривали его вещи и затем накладывали на людей попарно наручники, так что правая рука одного была связана с левой рукой другого.
От этой последней меры освобождались все принадлежащие к привилегированному сословию, нижние чины, женщины и кандальщики.
На остальных же всех без исключения и разбора, независимо от того, за что и про что они арестованы и к какой категории принадлежат, то есть пересыльные или подследственные, надевались наручники.
Сидя в темном углу конторы, Николай Герасимович с немым ужасом глядел на эту тягостную картину, ожидая своей очереди.
Когда наконец партия была принята и все арестанты вышли из конторы, к нему подошел смотритель с конвойным офицером.
— Вас также надо принять, — сказал ему последний, — покажите мне ваши вещи.
Савин открыл ему свой чемоданчик.
— У вас ничего тут нет запрещенного?
— Кажется, ничего такого нет, но я не знаю, что вы называете запрещенным?
— Ножей, орудий, карт, водки, — сказал, улыбаясь, конвойный офицер.
— Нет, ничего подобного у меня нет.
— Записать: гвардии корнет Николай Савин, в Петербург, в своем платье, — сказал штабс-капитан писарю. — Мне поручено, — обратился он снова к Николаю Герасимовичу, — иметь строжайший надзор за вами, о чем я считаю долгом вас предупредить. Надеюсь, что вы как офицер, поймете меня и не заставите меня брать против вас какие-либо меры, которые были бы неприятны как для вас, так и для меня. Я вполне сознаю, что для вас такое положение крайне тяжело, но что же делать, надо подчиняться. С моей стороны я все сделаю, что от меня зависит, чтобы облегчить ваше положение, но прошу вас подчиняться уставным правилам.
С этими словами он пригласил Савина выйти из конторы и вышел вслед за ним сам в сопровождении смотрителя.
Партия была уже выстроена во дворе тюрьмы, тускло освещенном двумя фонарями.
— Шашки вон, шагом марш! — скомандовал штабс-капитан.
Ворота растворились, и партия, звеня кандалами в ночной тишине, под темно-синим небом южной ночи, двинулась по направлению к вокзалу, находившемуся в нескольких шагах от тюрьмы.
