– Разумеется, Ельцин конъюнктурщик, – фыркнул Чигирев. – Для него главное – власть. Он хватается за самую популярную в массах идею, чтобы с ее помощью подняться на вершину. В начале двадцатого века он был бы социалистом, в середине – националистом. А в конце пришлось становиться демократом.
– Да и бог с ним, – махнул рукой Басов. – Главное, что здесь выбор народа был иным, чем в нашем мире.
– К девяносто второму году СССР был преобразован в Евроазийский Союз, – снова заговорил Алексеев. – Туда не вошли только Литва, Латвия и Эстония. В Крыму и Петербурге тоже хотели воссоединения.
На экране попеременно начали появляться картинки из жизни постсоветской России, Крыма и Петербурга.
– Формально Крым и Петербург вошли в Евразийский Союз с девяносто пятого года, – продолжил повествование Алексеев, – но на особых условиях. Там сохранились свои законы и своя валюта. Унификация проходила постепенно. Но самое главное, постсоветская Россия не пошла тем извилистым путем, что в нашем мире. Во многом она переняла развитое проработанное законодательство Крыма. Не было такой грабительской приватизации, денационализация была проведена разумно: сначала граждане получили возможность выкупать небольшие магазины, кафе, коммерческий транспорт, и только потом началось акционирование крупных предприятий. Соответственно не было столь резкого обвала рубля и падения уровня жизни. Не было популяризации коммунизма. Крым предложил свою альтернативу развития и очень помог как финансами, так и консультациями. Удалось избежать и чеченской войны, поскольку не было такого ослабления центральной власти, как у нас в девяносто первом году. Международное влияние Евразийского Союза стало куда выше, чем у России в нашем мире. В девяносто шестом году президентом Евразийского Союза был избран крымский миллионер Набольсин, который начал весьма толковые реформы. Не было дефолта девяносто восьмого года, к двухтысячному евразийский рубль обрел стабильность, а в две тысячи втором стал свободно конвертируемой валютой. В Балканских странах, скажем, его брали даже охотнее, чем доллар и евро. Крым и Петербург перешли на него в две тысячи третьем. Уровень жизни в Евразийском Союзе оказался существенно выше, чем в постсоветской России в нашем мире. К две тысячи пятому Крым и остальная Россия уже полностью унифицировали свои экономические и юридические системы. А вот у Петербурга особый статус сохранился. Фактически он остался самостоятельным государством с более развитой социальной системой, стал мощным финансовым, промышленным и научным центром.
– Что ж, это неплохой вариант, – заметил Чигирев. – Население Петербурга очень отличается от всей России по образу мыслей. Это было заметно даже в нашем мире, после семидесяти лет советской власти. А здесь он те же семьдесят лет самостоятельно развивался, прогрессировал. Отсутствие особого статуса могло бы привести к очень плохим последствиям. В Петербурге мог бы возобладать сепаратизм…
– Ну, это уже совсем иная история, – прервал его Басов. – Подведем итоги. История изменилась, это факт. Притом изменилась не в худшую сторону. Погибло меньше людей, меньше судеб оказались сломанными; удалось сохранить ту часть русской культуры, которая была утрачена в нашем мире. Жить сейчас в той России гораздо лучше, чем в нашей. И все это за короткое время сделали вы трое, хотя никто из вас не располагал большими капиталами и не занимал ведущих постов в правительстве.
– Двое, – поправил его Янек. – Мои действия на ход истории почти не повлияли.
– Не расстраивайся, – покровительственно сказал сыну Чигирев. – Первый блин комом. У нас сначала, в другом мире, тоже не очень получилось.
– А я и не расстраиваюсь, – передернул плечами Янек. – Я своего добился. Просто уточняю.
– Справедливо, – понимающе улыбнулся Басов. – Итак, все это сделали за короткое время два человека. Вы пробыли в том мире всего‑навсего восемь лет, к тому же первые четыре ушли на адаптацию. Два следующих года вы потратили на бесплодные попытки вмешаться в историю. Практически то, что мы увидели, – это результат двухлетней деятельности. Однако великий перелом, которого вы хотели, все же произошел. Много позже, но вы добились своего. Великолепно!
