— Ок, — смеюсь я, — ладно. И правда неубедительно. Брось палочку!
— Что?!
— Да я не тебе, сыну!
— А-а-а-а. Как он, в норме?
— Ага, только вчера, предста…
— Ну так что с объяснениями?
— Я, — пытаюсь ответить прежде всего себе, — не хочу возвращаться на работу по той же причине, по которой бросил курить. У сына некурящего меньше шансов задымить, понимаешь?
— Нет.
— Ладно. Другой момент. Мне просто мало денег. Это говенная работа, я у тебя не заработаю столько денег, сколько нужно для ребенка.
— Раньше хватало.
— Нет, не хватало. Просто я живу на то большущее пособие да на два рассказа, которые у меня один журнал в Москве с перепугу купил…
— …да на те семь штук, что ты позавчера из Васи Гарабы вытащил за то, что разгромная статья не вышла. Как ты хотел ее назвать? «Испанские конкистадоры продолжают уничтожать аборигенов. Только теперь в Молдавии». Так?
— Вижу профессионала, — смеюсь я.
— Надо бы поделиться, — мягко говорит он.
— Хер тебе, — отрезаю я.
— Теперь вижу, что ты и правда не собираешься возвращаться.
Да, мы оба это понимаем. Если бы я возвращался, то непременно бы откатил. Как залог того, что и в дальнейшем смогу заниматься подобного рода вещами. Нет отката — нет возможностей. Голый Матвей на руках подползает к сосне и начинает грызть ее. Бобер, бля. Выглядит это так смешно, что я прыскаю. Настроение отличное. Чего уж там.
Я ухмыляюсь до ушей.
Оттащив Матвея от сосны, я умудряюсь впихнуть его в коляску и бегу вокруг озера. На третьем круге он, укачиваемый тряской, засыпает. Сползает в угол сиденья, и я укрываю (его легкой накидкой из шерсти верблюда. Дорогущая фигня за сто баксов. Удивительно, как считаешь деньги после того как тебе на спину, то есть в коляску, но на самом-то деле какая разница, садится оглоед с двумя маленькими белыми точками на десне. Типа зубы. Снова звонок.
— Послушай, — снова мягко, наверное, в фильме «Бригада» такую интонацию подслушал, внушает мне выпускающий, — тебе могут простить, если ты свалишь по болезни. Из-за денег. Ладно, хер с ним, по твоим так называемым идеологическим мотивам, в конце концов. Но в любом случае, уходя, нужно закрыть все вопросы.
— Ты о бабле, что ли?
— Ну. В том числе.
— Я не поделюсь, — кротко, теперь уже моя очередь, говорю я, — потому что не вижу в этом смысла.
— Не стоит уходить с говном на подошвах, — объясняет он, — хочешь уйти в белом, исстрадавшимся от грязной профессии пиарщика и журналиста, моралистом, совестью нации? Нет проблем. Но со всем этим и с семью тысячами, полученными за, бля, шантаж, уйти не получится.
— А почему? — придуриваюсь я.
— Потому что это коррупция.
— Это шантаж, — смеюсь я, — а коррупция, это другое.
— Что?
— Коррупция, — вдохновенно жгу я мосты, — это когда принимают на работу родственников, когда берут беспроцентные ссуды, а потом втирают работягам, что средств для повышения мизерных зарплат нет, коррупция — это когда открываешь фирму-спутник, просираешь бабло, а отдавать приходится основным бюджетом — теми самыми средствами, которых якобы нет. Даже когда ты собственной дочке выписываешь холодильник за то, что она стала мисс газеты такого-то года — это тоже коррупция. Понял, да? Вот это коррупция. Пусть мелкая, пусть провинциальная, пусть местечковая, но — коррупция. А я всего лишь шантажист, понял, да?
Я смеюсь, и он, нехотя, тоже. Мы оба знаем, что о коррупции он может рассказать гораздо больше, чем я.
— Слушай, — видимо, он хочет резюмировать, но я его перебиваю:
— Ты закончил?
Мне вдруг становится скучно, и я не понимаю, как мог десять лет жизни угробить на такое дерьмо, как эта работа. Как? Почему? Что меня держало? Деньги? Их не хватало. Известность? Дешевая слава, когда в троллейбусе тебя узнают, и хотят пожать руку, а в автобусе узнают и хотят плюнуть в харю? А ведь я был упоен всем этим.
Внезапно я смотрю на себя глазами Оксаны и вижу павлина, упоенного тремя перьями, торчащими из жопы. Пустышку. Ничтожество. И такое она видела подле себя шесть лет. Должно быть, с тревогой думаю я, я очень смешно выглядел. Очень нелепо. Не может быть. Нет, не может быть. В конце концов, я талантлив! Это-то она видела. Разве нет? Эй, Оксана. Эге-гей, Оксана?!
