Дом и овчарня были под одной кровлей. В стене дома, сложенной из пластов дерна, выделялась деревянная дверь с двумя столбами по бокам — это был попросту низкий лаз с таким высоким порогом, что при входе пришлось нагнуться. В овчарне было темно, холодно, пахло плесенью и сыростью. Когда открывался люк, сверху проникал слабый свет. Вдоль стен стояли кормушки. В дальнем конце боковой стены был выход на сеновал, который еще предстояло построить. Лестница в семь ступенек вела наверх в жилую комнату, и Бьяртур первый поднялся по ней, чтобы показать, какая она крепкая и надежная. Жена поднялась за ним следом и осмотрелась; оконце в доме показалось ей очень уж маленьким.
— Можно подумать, что ты выросла во дворце, — сказал муж. — Если тебе нужно солнце, так его снаружи полно.
— Жаль, что у нас нет таких больших окон, как в Редсмири, — сказала Роза.
— Может быть, тебе еще кое-чего жаль в Редсмири? — резко ответил Бьяртур.
— На что ты намекаешь? — спросила жена. — Как тебе не стыдно!
Это была небольшая комната, такая низкая, что Бьяртур чуть не упирался головой в потолок. Две кровати, сколоченные из таких же досок, как пол и потолок, крепились к стене, а стол был прибит гвоздями к подоконнику. По левую сторону от входного люка стояла маленькая плита, а над ней, в скате крыши, было второе оконце со стеклом величиной в ладонь. За окном, на выступе крыши качались на ветру несколько стеблей травы. Стены были толстые и не давали проникнуть сквозь стекло ни единому лучику света — разве что солнце светило прямо в окно.
На кровати, что была ближе к столу и предназначалась для супружеской четы, уже лежал тюфяк, набитый мхом. Пол под кроватью был земляной. Рядом стоял ящик с провизией, которую запас Бьяртур, — ржаная мука, сахар лучшего сорта от Бруни и немного пшеничной муки для оладий — на какой-нибудь особый случай; и кто знает, если хорошенько поискать, то, быть может, в ящике нашлось бы немного изюму. На самом дне лежал мешок превосходной вяленой рыбы. Круси из Гили подарил им на свадьбу вьюк овечьего кизяка — Бьяртур в позапрошлом году вытащил из болота его жеребенка. Но кизяк надо беречь, а пока довольствоваться вереском и мхом, да и торфу на болотах вдоволь, только копни.
Роза в измазанном грязью платье сидела на супружеской кровати; веки у нее покраснели, она смотрела на свои большие руки, беспомощно опущенные на колени.
— Тебе здесь не нравится? — спросил Бьяртур из Летней обители.
— А ты думаешь, я ждала лучшего? — отозвалась его жена.
— Одно, во всяком случае, хорошо: у кого есть такой хутор, тому незачем надсаживаться весь день, как батраку, — сказал он, — Я всегда думал, что ты разумная девушка и дорожишь самостоятельностью. Ведь в жизни самое главное — самостоятельность. Мое мнение такое, что без нее и жизнь не в жизнь. Несамостоятельный человек — это еще не человек. Это все равно что человек, у которого нет собаки.
— Нет собаки? — как-то безучастно переспросила Роза, шмыгнув носом.
Бьяртур некоторое время стоял у оконца, молча глядя на гору, отдаваясь своим мыслям.
— Земля в этой долине прокормит нашу отару, — сказал Бьяртур.
Жена вытерла нос тыльной стороной ладони.
— Там, где живет овца, и человек проживет, — продолжал Бьяртур. — Мой отец правильно говорил: человек и овца — это почти одно и то же.
— Мне снился страшный сон, — прошептала Роза.
Бьяртур искоса презрительно посмотрел на нее.
— Ну и что же? Сны снятся оттого, что кровь приливает к голове, или лежишь неудобно, или под тобою свалялся тюфяк. Мне вот весной приснилось, когда я разбирал развалины, что гора открывается и из нее выходит женщина, чертовски красивая, надо тебе сказать.
— Да, — вставила жена. — Уж таковы мужчины. И во сне за юбками гоняются.
— Я, конечно, не верю в сны, — продолжал Бьяртур. — Но этот-то наверное означает, что осенью нам удастся неплохо продать ягнят.
— Говорят, здесь, на глазах у всех, бродит Гунвер, — сказала жена. — В позапрошлом году лошадь где-то поблизости вдруг испугалась неведомо чего и понесла среди бела дня.
— Не хочу я ничего слышать об этой проклятой Гунвер, — перебил ее муж.
