— То есть эти видения — они длятся всего несколько секунд и потом исчезают…
— Исчезают. И еще часто после того, как я просыпаюсь я слышу голоса в квартире. Часто это хихиканье или угрозы. Вообще в процессе засыпания я всегда слышу голоса, но в данном случае — эти голоса находятся внутри моей головы… Как бы это вам объяснить…Это даже не голоса, а что–то вроде вторых неконтролируемых мыслей. Я как бы нахожусь в стороне от них и слушаю, что они мне скажут.
— Они обращаются непосредственно к тебе?
— Почти всегда. Часто это абсолютная чепуха, хаос слов. Иногда фразы осмысленны. Голос чаще всего женский. Он может обратиться ко мне по имени и сказать что–нибудь…
— Что именно? Ты можешь привести пример.
— К сожалению нет. Я как–то записал некоторые фразы, которые я запомнил, но потом потерял бумажку…
— Еще вопрос: имели и имеют ли твои сны какие–либо сексуальные элементы?
— Да. Мне часто снится что я насилую женщин. Я подхожу к ним сзади, срываю одежду и вступаю в половой акт…
— И теперь о сомнамбулизме… В каком возрасте ты начал ходить во сне?
— Примерно лет в шесть. Сначала все это было довольно мирно. Во сне я вставал и начинал ходить по квартире. Рано или поздно кто–то из родителей просыпался, брал меня за руку и вел в назад в постель. Утром я ничего не помнил. Уже потом в подростковом возрасте мой лунатизм приобрел более угрожающий характер. Родители говорили, что я часто кричал нечеловеческим голосом, прыгал, бился о стены. Они не могли меня разбудить, хотя, по их словам — глаза мои были широко открыты и в них не было ни капли рассудка. Я был совершенно безумен и неуправляем. Мать говорила мне, что в такие минуты я становлюсь очень сильным и всегда боялась, что подобное случится со мной, когда отца по какой–то причине не будет дома. Я опять–таки — не помнил произошедшего.
— То говоришь, что бился о стены… Были ли у тебя какие–нибудь травмы полученные при этих буйных ночных эпизодах?
— Нет. Мне повезло. Ничего серьезного не было, хотя несколько раз был сильный риск сломать ноги. Иногда я бегал по квартире. Естественно я падал. Один раз я проснулся в момент падения. Я сильно ударился головой о пол, но ковер частично смягчил удар… Самый потенциально опасный случай произошел со мной в четырнадцать лет, когда я летом гостил у бабушки на Украине. Проснувшись ночью я внезапно увидел поезд, который со страшным ревом въезжал к нам в окно. Я закричал и бросился бежать. Ударился головой в зеркало, упал, потом поднялся и сразу же зацепился ногой за маленький электрический камин, который бабушка ставила в коридоре. Снова упал. Мне тогда очень повезло. Я мог бы разбить головой стекло и сильно порезаться…
— Сева, ты говорил мне, что начал пить в тринадцать лет. Как ты думаешь — оказал ли алкоголь влияние на твои ночные кошмары, сомнамбулизм и так далее. Ухудшилось ли твое состояние после того, как ты начал пить?
— Я не могу сказать точно. Мне кажется, что алкоголь не особенно влиял на мой сон. По–крайней мере я не помню, чтобы подобные ночные инциденты случались во время алкогольного опьянения… Если я ложился спать пьяным — я всегда спал крепко.
— Скажи….
Разговор продолжается еще минут пятнадцать.
Я посещал этого психиатра три года. Мы успели поговорить о многом. К сожалению все что он мог предложить мне — это увеличить дозу антидепрессанта. Старик скорее всего никогда не принимал подобные лекарства. Моральное состояние человека мозги которого накачаны тройными дозами антидепрессанта — далеко не веселое. Антидепрессант не лечит от депрессии. В больших количествах он делает жизнь похожей на вялое копошение личинок на дне пруда. Можно лежать в гробу и при жизни. Конечно у каждого человека будет своя реакция на лекарства подобного рода, но я лично не в восторге от этого чуда двадцатого века. С наркологом у меня тоже не сложилось. Он, подрагивая пшеничными усами, сердито гнал меня в общество Анонимных Алкоголиков и когда я отказывался — видно было, что мужику хотелось топать ногами от ярости на упертого иммигранта. Он даже использовал мягкие бранные выражения в мой адрес. Я не мог и не хотел объяснить ему, что чужие истории выздоровления только лишь подстегнут меня на новые алкогольные подвиги. Мне не нужно знать кто и как выздоровел — в истории исцеления я буду улавливать лишь названия напитков и граммы, которые человек проглатывал в свои «лучшие времена». Истории же с концом печальным (спился, умер) действуют на меня так же негативно. Если я знаю, что у моего друга цирроз — мне не хочется торжественно откреститься от своего пива и водки. Наоборот — я желаю пить еще больше… Совсем недавно я узнал от своей докторши, что мне уже самому недалеко от цирроза. Испугался ли я? Огорчился ли я? Начал ли, придя домой, быстро–быстро ходить по квартире с каменным лицом и не отвечать на вопросы? Нет. Мне все равно. Какое тут Общество… Да и что оно собой представляет? Скопление овец с общей бедой: они больше не могут выпить. Естественно люди этого не признают. Они взахлеб вещают про удивительную радость трезвого бытия, про налаженные отношения с родственниками и главное — про «свободу», которая напористой струей шибанула им в голову после того как они сказали бутылке «нет». А что же внутри? Внутри, под скальпом, под черепной коробкой в сложнейшей химии ума постоянно скребется досада на свое выздоровление. Отношения с женой и детьми наладились — она даже помолодела от такого порядочного мужа, а дети уже не говорят друзьям в школе «а мой папа может выпить сразу две бутылки водки и ему ничего не бывает». И все равно: хотя в этом страшно и не совсем удобно себе признаться, но настоящее счастье было тогда, когда ты шел со своего литейно–механического завода, покупал по пути домой небольшую бутылочку и успевал выпить ее как раз до того момента, когда твоя усталая нога ступала на сравнительно чистый пол твоего родного подъезда. В подъезде ты быстро съедал пряник, или теплый, обветренный круг специально припасенной колбасы и жена твоя настороженно открывала тебе дверь моментально раздувая ноздри как только чуяла порыв воздуха принесенный в квартиру движением твоего горячего заводского тела.
