Когда я проснулась во вторник, небо было чистым и пустым, в окнах подмигивало солнце. Сугробы у дверей и на обочинах начали проседать. Я сказала:
— Ну, сейчас проверим.
Вытащила из сундучка все необходимое. Свернула небо Красы Земель и повесила на его место марлю. Отцепила облака и повесила на их место грозовые тучи из сетки для картофеля и пенопластовых шариков. Сняла хлопковую ткань и разбросала вату по домам и шпилям, по железным дорогам, горам и виадукам.
«Холоднее!» — прозвучал голос, и мне опять показалось, что в меня пролился свет.
Я убрала крошечных человечков в дома. Закутала их в куртки и одеяла. Дала им в руки чашки с какао. Зажгла керосиновые лампы. Брызнула изморозью на окна и покрыла дороги льдом из пищевой пленки.
«Холоднее!» — приказал голос.
Я оторвала от маяка бумажный луч прожектора и разбросала по волнам пенопластовые льдины. Наклеила сосульки на мачты кораблей, включила вентилятор, и в лицо морякам полетел колючий бумажный град. Снеговики расчихались. Белые медведи задрожали от холода. Пингвины начали приплясывать, чтобы согреться.
И тогда я сказала, как в прошлый раз:
— Снег.
И я увидела город, и сталелитейный завод, и гору заваленными снегом, высокими сугробами, сугробами такой вышины, каких еще не видели и не увидят.
Я сказала:
— А теперь нужно подождать.
Я ждала весь завтрак. Ждала за обедом. Ждала, пока мы с папой затаскивали в дом оставшиеся дрова, чтобы они просохли в поленнице, и пока мы осмысляли то, что Иисус умер во спасение человечества. Я ждала, пока мы вечером сидели у камина и папа слушал, как Найджел Огден[1] играет на органе. Я ждала всю ночь — вставала, смотрела на звезды, на пустую белую луну. Утром я подбежала к окну, но солнце сияло так ярко, что заболели глаза, а с крыши размеренно капали капли.
Меня затошнило, я села на кровать. И сказала:
— Что я сделала не так? — А потом сказала: — Наверное, нужно подождать подольше.
Утром мы пошли проповедовать. Папа сказал — время самое подходящее. Он имел в виду, что люди сидят по домам. Самое для нас непростое — сделать так, чтобы нас выслушали, потому что хотя мы и пытаемся всех спасти, все равно от нас бегают. Не открывают дверь, придумывают всякие глупости («У меня только что умерла бабушка», «У меня боевое ранение, я не могу долго стоять», «Я тороплюсь в церковь»), сердятся (кричат, спускают собак, грозят вызвать полицию), сбегают (это уж самое последнее средство, но бывает и такое; однажды один дяденька, увидев нас у дверей, пустился наутек и даже бросил мешок с продуктами). Папа называет это Тактикой Уклонения. Только у нас есть своя тактика, которая включает в себя наводящие вопросы, превращение Отказов от Общения в Поводы для Общения. А еще помогает постучать в одну и ту же дверь два раза за утро (хотя однажды, когда мы это проделали, папе на голову вылили ведро воды, так что это, получается, не слишком надежная тактика).
Мы встретились с остальными на углу Кинг-стрит. По обеим сторонам дороги лежали невысокие сугробы. Там уже были Элси и Мэй, Альф и Джози, Стэн, Маргарет и Гордон. На Джози были меховая шляпа, плащ и вязаный комбинезон до лодыжек. Она сказала:
— А я тебя искала в воскресенье. У меня для тебя что-то есть.
Я попыталась спрятаться за папу.
— Мы, наверное, разминулись, — сказала я.
— А ничего себе снег, да? — сказал дядя Стэн. — Этакого еще никогда не было.
— Скоро грядет Великая Скорбь! — сказал Альф.
Элси сказала:
— Моим суставам это не по вкусу.
И протянула мне карамельку.
— Моим отмороженным пальцам тоже, — сказала Мэй.
И протянула мне ириску.
— Что же, — сказал папа, — в любом случае, все мы проявили силу духа.
Дядя Стэн помолился, и мы пошли проповедовать. Элси работала с Маргарет, Стэн — с Гордоном, Джози — с Мэй, Альф — один, а я — с папой. Было холодно. Тротуар звенел под каблуками. Папа здоровался с прохожими. Некоторые кивали. Другие говорили «здрасьте». Большинство втягивали голову в плечи и шли дальше. Несмотря на подходящее время, почти никто нам не открывал. Иногда шевелилась занавеска. Иногда выходил кто-нибудь из малышни и объявлял: «Никого нет дома», и после этого всегда раздавался смех.
