Я мог бы растолковать ему, что очередь желающих пройти бесплатный курс психотерапии у «Кайзера» состоит не из одного десятка человек, а круг предлагаемых лечебных планов ограничен. Изложив свое мнение, я бы определенно почувствовал себя лучше. Но мое мнение так и осталось при мне.
— Вы не знаете, что будет дальше? Что вы имеете в виду?
— А какой смысл? — жалобно спросил он. — Какой смысл приходить к вам, если через неделю или две придется переходить к другому? Какая польза от таких сеансов?
«Ага! Не пора ли, доктор Грегори, вспомнить концепцию перенесения?»
— Том? — Я подождал, пока он услышит меня. — То, что вы описываете сейчас, близко к тем чувствам, которые вызвала ваша вчерашняя встреча с той женщиной, агентом ФБР, верно?
Я едва не сказал «с Кельдой», но вовремя прикусил язык. Ее имя в наших разговорах не звучало.
— Что вы имеете в виду?
Препарировав ответ, я обнаружил в нем равные доли «не понимаю» и «что за хрень вы несете?».
Принимая во внимание интерпретацию вроде той, которую я только что предложил Тому, реакция типа «О чем это вы?» вовсе не является чем-то необычным, особенно на ранних стадиях психотерапии. Главная цель психотерапевта состоит в том, чтобы усилить самосознание пациента до такой степени, чтобы он сам заметил сходство эмоциональных реакций на прошлые и текущие события. Непонятливость Тома ставила меня перед выбором: отступить или идти дальше. Я склонялся ко второму варианту. В худшем случае он счел бы мои сопоставления глупыми, надуманными и бессмысленными. В лучшем он увидел бы себя подверженным влиянию самых разнообразных эмоциональных и исторических сил, существования которых прежде не признавал.
Другими словами, стал бы человеком.
— Том, вы совсем недавно вышли из тюрьмы. И ко мне вы ходите совсем недолго. И тем не менее большую часть проведенного нами вместе времени вы концентрировали внимание на событиях с участием людей, которые так или иначе заняли в вашей жизни заметное место, а потом, похоже, отвернулись от вас.
Он состроил гримасу, в которой отражались не только смущение и недоумение, но и скептицизм, сдобренный изрядной дозой того, что я принял за аггравацию.[14]
— Не знаю… Я не знаю, о чем вы говорите.
Нерешительность, с которой это было сказано, дала мне основание предположить, что любопытство Тома все же задето и ему хотелось бы посмотреть, к чему я клоню.
— Ваша мать, — продолжал я, — когда у нее начиналась маниакальная стадия, она брала вас с собой. Вы путешествовали. Вы переживали приключения. Вы были вместе. Но потом мания сменялась депрессией, и она замыкалась в себе, оставляя вас одного, лишая вас всего.
Он смотрел на меня с тем же озадаченным выражением на лице.
— Вы следите за моей мыслью?
— Пока да.
Удивительно, что всего два слова могут передать столь широкую гамму чувств. Я услышал в них и предостережение.
Уловив осторожность — примерно так же я отреагировал бы на оскалившего клыки пса, — я пошел вперед.
— Теперь в вашей жизни появляется эта агент ФБР. Сначала она находит улику, которая играет решающую роль в вашем освобождении из тюрьмы, потом везет вас домой и даже угощает завтраком в роскошном ресторане. Вы делаете ответный шаг навстречу, но она ведет себя так, словно вы уже ей надоели. Потом… да, эта женщина совершенно неожиданно приглашает вас на обед. Вечер проходит великолепно. Но когда вы пытаетесь продлить его, она исчезает, словно ничего и не было.
Решив, что объяснил достаточно, я умолк в ожидании ответа Тома.
Ничего.
— Вы не видите некую систему?
Он презрительно хмыкнул.
— Не понимаю, что за чушь вы несете.
Я медленно кивнул. Что ж, контакта не получилось. Не в первый и наверняка не в последний раз. Оставалось утешаться тем, что могло быть и хуже.
— Ладно.
Отступив, фигурально выражаясь, к своим окопам, я стал припоминать, что сказал Том о своих чувствах в тот вечер, когда попытался продлить свидание. Что-то о незащищенности в юридическом и физическом смысле.
— Хочу вам рассказать кое о чем. Странное дело. Последние две ночи, когда я спал в дедушкином доме, там хлопали двери. Звук был такой, как в тюрьме, когда камеры запирают на ночь.
