— Почему же? — сказал я. — В некоторых вещах ты довольно предсказуем.
— Подожди, остановись, — попросил Сэм. Я остановился. Он посмотрел мне в глаза: — То, что я скажу, останется между нами, понятно?
— Конечно.
Он выудил из кармана запечатанную в целлофан зубочистку — наверное, прихватил после обеда в каком-нибудь ресторане, — вытащил ее из пакетика и сунул в рот. Большая часть зубочистки исчезла под зонтиком усов.
— Гребаный Макуэй,[11] — пробурчал Сэм. — Да простит меня Господь, но я ненавижу Макуэя за то, что он сделал.
Подумав, я решил никак не реагировать на эту реплику. Продолжение темы «гребаного Макуэя» могло увести нас далеко в сторону от того, что собирался поведать Сэм, а такой вариант меня не устраивал.
— Ближе к концу, — начал Сэм, — в последние месяцы перед казнью, когда Макуэй разговорился и стал рассказывать о своем преступлении, он сказал, что устроил взрыв в Оклахоме, чтобы наказать тех, кого считал ответственными за убийства в Вако и Руби-Ридж. Таковыми для него были федералы, а потому он и взорвал Мэрроу-билдинг, где как раз федералы и работали.
— А дети в детском центре? — спросил я. — Их-то за что? Или они тоже были за что-то ответственны?
Он бросил на меня сердитый взгляд, но упрекнул не зло, а скорее мягко.
— Не отвлекайся, Алан. Не надо. Отвлечься легко, но ты все равно попадешь в тупик. Мы все равно выследили бы Макуэя, осудили и казнили. Даже если бы в том здании не было ни детей, ни гражданских лиц. Факт убийства детей и ни в чем не повинных штатских лишь дает нам дополнительный повод ненавидеть его еще сильнее — и я в этом грехе тоже виноват, — но мы перевернули весь мир не только потому, что жертвами стали дети. Представим, что детей там не было, что их каким-то образом вывели из здания, и что? Разве он перестает быть чудовищем? Разве даже в таком случае Макуэй не заслужил того, чтобы его положили на холодный стол и воткнули в вену иглу? Разве для того, чтобы выследить и арестовать его, не стоило перевернуть весь мир?
Сэм замолчал, может быть, полагая, что я допущу ошибку и воспользуюсь паузой, чтобы вставить какую-то реплику. Но я воздержался.
— Когда дело дошло до обоснования необходимости смертной казни, в суде было заявлено, что Макуэй должен умереть, потому что это единственное достойное наказание за совершенное преступление.
Из травы на северном склоне холма внезапно вылетела Эмили, перевернулась, изогнувшись, на сто восемьдесят градусов и умчалась в противоположном направлении. Наверное, противник оказался достойным и сумел перехитрить охотника. Наблюдать за ней было одно удовольствие.
Высказанные Сэмом слова повисли в воздухе, и я подумал, что, может быть, они совершат такой же маневр.
— И вот о чем я подумал, — продолжил Сэм. — Мы, люди, высказываясь за смерть для Макуэя, пользовались тем же аргументом, который приводил он сам, оправдывая массовое убийство федеральных служащих. Что это? Некая глобальная ирония? Или мы, как общество, воздаем преступнику той мерой, которую сами же считаем достойной осуждения? Что дает нам право решать, кому жить, а кому умирать? Мы убили Макуэя за то решение, которое свободны принимать сами.
Он развел руками, как бы говоря «я лично ничего не понимаю», и снова пнул ботинком пыль.
— Ну? Что? Макуэй посчитал служащих Мэрроу-билдинг виновными и достойными смерти. Поэтому он их убил. Мы посчитали, что содеянное им достойно наказания смертью, и убили его. Так? И что же получается? А получается, что мы пишем законы и устанавливаем правила, но не желаем мириться с теми, кто по ним играет? Или законы и правила пишут террористы и убийцы, а мы считаем, что вполне можем позволить себе снизойти до их уровня и ответить им по тем же правилам? Нет, я уже ни в чем не уверен. Ни в чем.
Должен признаться, монолог друга произвел на меня впечатление.
— Как мне объяснить разницу своему ребенку? Ума не приложу. Это все равно что сказать: да, Саймон, учитель имеет право ударить ученика, но ученик не вправе ударить учителя. Я не хочу, чтобы он так думал. Должен ли я сказать ему, что правительство знает, как ему поступать, потому что оно умнее нас всех? Что раз правительство установило законы, допускающие смертную казнь, и позволяет себе убивать людей, то Десять заповедей вроде бы и не действуют? Я консерватор и республиканец, Алан. И я не могу поверить в то, что правительство умнее меня и лучше меня знает, что и как надо делать. Это касается и налогов, и религии, и всего, что так или иначе имеет отношение к моему дому и моей семье. Что уж тут говорить о жизни и смерти.
